Пошарив рукой по дивану, нахожу мобильник и включаю его. Там два десятка сообщений. Одно от Лео, три – от бабушки. Несколько от Адама и, странно, еще штук шесть от каждой сестры.

– Пеппер позвонила мне, – говорит Адам. – Боже, Сейдж, я знаю, как вы были близки. И хочу, чтобы ты поняла: я здесь ради тебя.

Я мотаю головой, пытаясь стряхнуть с себя остатки сна, и постепенно все начинает проясняться. Делаю глубокий вдох, но ощущаю только запах талька.

Дейзи сообщает мне и моим сестрам, что бабушка почувствовала усталость и легла отдохнуть около двух часов дня. Когда она не встала к ужину, Дейзи забеспокоилась, что ее подопечной будет не уснуть ночью, пошла в спальню и включила свет. Она попыталась разбудить бабушку, но не смогла.

– Это случилось во сне, – сквозь слезы говорит нам Дейзи. – Ей не было больно, я знаю.

Откуда такая уверенность?

Что, если испытание, которому мы с Лео подвергли бабушку, сгубило ее?

Что, если ее потопили и унесли вызванные нами воспоминания?

Что, если перед смертью она думала о нем?

Эти мысли и ощущение вины не оставляют меня, а потому я не могу найти себе места.

Но рассказать все Пеппер и Саффрон невозможно. Мне и так кажется, что они до сих пор винят меня в смерти матери, хотя и уверяли в обратном. Пусть не думают, что и бабушку тоже я в гроб свела. И вот я стараюсь не попадаться им на пути, а сама тайком лью слезы, и сестры оставляют меня в покое. Думаю, они немного напуганы моим видом – после смерти бабушки я стала похожа на зомби. Я не протестую, когда Пеппер и Саффрон заявляются ко мне и переставляют мебель, чтобы мы могли провести шиву – первую неделю траура по покойному. Я не возмущаюсь, когда они выбрасывают из моего холодильника просроченный йогурт или брюзжат, что у меня нет кофе без кофеина. Я не беру в рот ни крошки, даже когда приходит Мэри с корзиной свежей выпечки и соболезнованиями; она говорит, что поставила свечку за мою бабушку, как только узнала о ее кончине, и теперь ставит их на каждой мессе. О Лео и Райнере Хартманне я молчу. Джозефу в больницу звонить не пытаюсь. Говорю только, что в последние недели я проводила много времени с бабушкой, и поэтому мне хотелось бы остаться с ней наедине в прощальном зале перед церемонией похорон.

Бабушка прожила замечательную жизнь. Она стала свидетельницей того, как ее народ уничтожали, и, даже когда гонители добрались до нее самой, верила в силу человеческого духа. Она отдавала, когда у нее самой ничего не оставалось; боролась, едва держась на ногах; цеплялась за завтра, не имея опоры под ногами вчера. Она, как хамелеон, меняла обличья – девочка из семьи с достатком, испуганный подросток, погруженная в свои фантазии молодая писательница, непокорная узница, жена военного, заботливая, хлопотливая мамаша. Она меняла роли, чтобы выжить, но не позволяла другим определять их за себя.