– Это не одно и то же, – возразила я. – Мой муж никогда не сделал бы такого с Элизабет.

– Моя приемная мать тоже так говорила. – Грейс снова встретилась со мной взглядом. – Что бы вы почувствовали, если – после смерти Элизабет – кто-нибудь сказал бы вам, что вы не сможете вернуть ее, но что ее частичка останется где-то в этом мире? Вы можете даже не соприкоснуться с этой частичкой, но будете знать, что она где-то здесь. Вы хотели бы этого?

Мы обе стояли с одной стороны кровати Клэр. Грейс Борн была примерно моего роста и телосложения. Несмотря на ее шрамы, мне казалось, я смотрю в зеркало.

– Сердце по-прежнему есть, Джун, – сказала она. – И оно хорошее.

Нам кажется, мы знаем своих детей, потому что это проще, чем признать правду: с того момента, как пуповина перерезана, они для нас незнакомцы. Гораздо проще уверить себя в том, что ваша дочь – по-прежнему маленькая девочка, чем, увидев ее в бикини, осознать, что у нее формы тела юной женщины. Надежней сказать, что вы хорошая мать, ведущая с дочерью правильные разговоры о наркотиках и сексе, чем признать, что есть тысяча вещей, о которых она вам никогда не скажет.

Когда Клэр решила, что не может больше бороться? Делилась ли она сомнениями с подругой, дневником, Дадли, потому что я ее не слушала? И делала ли я это раньше: игнорировала ли слова другой моей дочери, потому что боялась услышать то, что она может сказать?

У меня в голове вертелись слова Грейс Борн: «Моя приемная мать тоже так говорила».

Нет. Курт никогда бы…

Но в моем мозгу клубились другие образы: брючки Элизабет, которые я как-то нашла в чехле диванной подушки. Тогда она еще не знала, как управляться с молнией. То, что ему часто надо было искать что-то в ванной комнате – аспирин, эластичный бинт, – когда Элизабет плескалась в ванне.

И я слышала, как каждый вечер Элизабет, когда я укладывала ее спать, просила: «Оставь свет», совсем как Грейс Борн.

Я тогда думала, что с возрастом это пройдет, но Курт сказал, что нельзя, чтобы она поддавалась страхам. Он предложил компромисс: выключал свет и лежал с ней, пока она не заснет.

«Что случается, когда я засыпаю? – спросила она меня однажды. – Разве все останавливается?»

А если это был не просто сонный вопрос семилетней девочки, постигающей мир, а жалоба ребенка, желающего спрятаться?

Я подумала о Грейс Борн, прячущейся за шарфом. Я подумала о том, как можно глядеть прямо на человека и не видеть его.

Я поняла, что никогда не смогу узнать, что в действительности произошло между ними, – ни Курт, ни Элизабет не скажут. А Шэй Борн – не имеет значения, что он видел, его отпечатки все же были на том пистолете. Я не знала, буду ли в состоянии увидеть его после того последнего раза.