Маленький писатель внимательно меня слушал, быстро заполняя в своем блокноте страницу за страницей.

Мы провели вместе несколько недель, а потом расстались, направившись в противоположные стороны: мы с тобой – зимовать в южных низинах, а он – навстречу своему отряду, с которым должен был воссоединиться возле Большого Соленого озера^[54]. Впервые за много лет у меня было легко на сердце, ибо теперь я обрел некую уверенность, что о нас будут помнить – причем в равной степени и о верблюдах, и о погонщиках.

Однако вскоре я вновь увидел этого писателя: мертвый, он стоял на дороге рядом с призраком своего коня и с недоумением озирался, хотя на спине у него были отчетливо видны входные отверстия от двух пуль; взгляд у него был странно усталый, как у человека, который из последних сил пытается понять, что же с ним произошло. Он узнал меня и окликнул, но я не остановился и погнал тебя вперед. Мне не хотелось его касаться.

Потом я все же вернулся и обыскал все вокруг, заглянул в каждую ямку, надеясь обнаружить хоть какие-то следы его записей, но так ни слова и не нашел.

* * *

Иной раз, вспоминая Джорджа, я начинаю подозревать, что проявил по отношению к тебе, Берк, большую несправедливость, без конца пичкая тебя всякими рассказами о мертвых. Вот Джордж в пути, например, часто пел своей Майде песни или что-то рассказывал ей – например, объяснял принцип движения небесных светил. Наверное, к тому времени, как они перебрались в Техон, эта мудрая старая верблюдица уже и до ста считать научилась.

А чему научился у меня ты? Что нового, собственно, ты от меня узнал? Разве что обрел привычку держаться замкнуто и все время поглядывать с опаской через плечо. То, как сложилась моя судьба, стало самой большой и незаслуженной неудачей в твоей жизни. Я ведь всего и умел – мгновенно собраться, почуяв, что обстоятельства обернулись против меня. Я всю свою жизнь оглядывался, опасаясь шерифа Джона Берджера. Даже когда он уже перестал быть в моих глазах официальным представителем закона, даже когда те Территории, которые мы без конца пересекали из конца в конец, обрели вполне конкретные границы и право именоваться штатами, даже когда закончились все войны и все индейцы были загнаны в резервации.

Сколько же часов я потратил, обдумывая, что сказал бы Берджеру, если бы он наконец нас нагнал! Но уж тогда я рассказал бы ему все. Я бы замучил его своими рассказами – хотя бы за то, что он всю жизнь не давал мне покоя, все нас с тобой разыскивал.

А когда это наконец произошло – когда в «Красном медведе» он подошел, сел ко мне за стол и поставил свою кружку рядом с моей, – что я сумел ему сказать?