Прохожу по вымощенной тропинке вдоль старого здания и углубляюсь в аллею, деревья которой стали голыми и неприметными, тоненькие ветки похожи на птичьи лапы. Зимой в саду не на что посмотреть: огороженные грядки пустуют. Пристанище уныния и печали. Опускаюсь на ту самую скамейку, где семь лет назад сидела моя мать. Помню, я удивилась тому, как быстро она постарела. Боюсь, сейчас я не узнала бы ее вовсе. Если бы мне позволили хоть на минуту окунуться в чье-либо сознание, я без раздумий выбрала бы ее. Не могу простить ее, но, кажется, я ее понимаю. Она ушла, потому что не могла жить ни во внешнем мире, притворяясь, что все хорошо, ни в Корке, преследуемая призраками прошлого. После смерти отца, снедаемая виной и отчаянием, она не хотела жить вовсе, и уход в монастырь, чтобы не совершить греха самоубийства, правильный выбор для нее. Уйти дальше, чтобы не исчезнуть совсем. В какой-то степени это благородно, и я понимаю это. Но только умом. Не сердцем.

Когда она появляется в проеме черного входа, ноги сами поднимают меня со скамьи. Я цепенею, деревенею и перестаю дышать. Молли идет слишком прямо, напряженно, лицо сосредоточенно, но, увидев меня, останавливается как вкопанная, прищуривается, пытается разобраться, не мираж ли я. Слабо машу ей, и тогда ее лицо расплывается в улыбке. Она срывается с места и мчится ко мне. Я иду навстречу. Она едва не сбивает меня с ног, заключая в судорожные объятия, и я прижимаю ее к себе, вдыхая запах ее волос.

– Я думала, ты не приедешь. Думала, ты… – Она не решается продолжить, но мы знаем, что она имеет в виду. Она недалека от истины.

– Я здесь. Я с тобой.

Она отстраняется.

– Доктор?

– Он мертв.

– Ты убила его?

– Не совсем. Я расскажу позже.

– А Пит? А папа? Они живы?

– Да, с ними все хорошо.

– А Том и Ленни?

– Все здоровы.

– Значит, получилось?

– Получилось.

– Я хочу знать все-все!

– И узнаешь.

Она пытается взять меня за руку, но я не даюсь, и она замечает…

– Твой палец. Это сделал он? Это он сделал?

– Это не важно.