— Я называла?

— Да.

— Я так иногда чувствую. Когда вспоминаю незабудки на кладбище.

— Они тебя погубили, — неожиданно для себя сказал Алеша с отчаянием. — Эти двое. А как же я, Поль?

— Я не могу соблазнять детей, до этого я еще не дошла.

— Ты меня измучила.

— Значит, и до этого дошла. Господи, как бы мне умереть.

Произнесенное слово — ее тайна? Зияющая дыра, заколачивают ящик, покосившийся крест и сладостное забвение.

— Полечка, я не могу поверить, — заговорил Алеша, словно всего себя отдавая ей. — Я тебя спасу, вот увидишь. Они все не умеют любить и тебя не стоят, а я… хочешь, докажу? — он сел рядом и взял ее за руки. — Хочешь?

— Что докажешь?

— Поеду к Мите и все устрою.

— Плохо ты знаешь Митю.

— А если он не захочет, ты останешься со мной? — Он прижал ее руки к лицу. — Останешься?

— У меня будет ребенок.

Произнесенное слово — ее тайна? Какой ребенок, при чем здесь… что за чертовщина в конце-то концов! Однако жалость, нежность и непонятная надежда — намек на какой-то сад в цвету — забирали все сильнее, становились сильнее боли и желания. Он попытался объяснить ей это, кажется, не смог, но она слушала — они сидели, держась за руки, в старой комнате, где в потемках возлюбленные тени и слабый отблеск сквозит за окном в листве. Узкий луч спускается сверху, свет усиливается, неподвижное солнце любви горит в чужом саду, нет, в их саду — в нашем, они гуляют по аллеям, и как убедительно объясняет он, что смерти нет.

Алеша проснулся внезапно, зеленая прохлада, утро, одиночество. Уже понимая, что все безнадежно, выскочил в коридор и бессмысленно крикнул:

— Она ушла?

— Ушла, — подтвердил голос из первой щели. — Я сам открывал дверь.

— Когда?

— Двадцать минут восьмого, — отозвались из четвертой. — Позвонила и ушла.