— И вот, Дмитрий Павлович, я говорю вам об этом.

— Послушайте! Вы упомянули как-то, что читали мою «Игру в садовника». Там есть соблазн?

— Там все есть. Вы — дитя двадцатого века. Но главное — превозмогающий зло свет концовки. Впрочем, он прорывается с самого начала в музыкальном рисунке фразы, в эпитетах, репликах, в парадоксальном повороте темы, в чудесной стройности сюжета в целом. Но вы как будто боитесь отдаться ему целиком, отдать свое сердце свету, как будто оглядываетесь через плечо, чтоб сказать время от времени: «Чур меня!»

— Вы правы, Кирилл Мефодьевич. Ощущение бессмертия в детстве с годами затемняется. Вот скажите: откуда в Люцифере, светоносном, появилось зло, если в начале начал не было ничего, кроме Творца и его творений?

— Вы намекаете, что некий изъян изначально присутствует в Творце и проявляется в творениях?

— Вас это шокирует?

— Что ж, это и есть земная точка зрения, затемненная.

— По чьей воле затемненная?

— Ваш вопрос заключает в себе и ответ: не только по нашей, человеческой (падение в раю), но и по Высшей. В этом соединении — тайна.

— Но если человек — образ и подобие Бога, то и Он, зеркально, наше подобие. Это жутко. Нонсенс. Неужто вы знаете разгадку?

— Она за пределами нашего существования на земле. Мы, в своем роде, собаки, — старик улыбнулся, а глаза глядели серьезно. — Вас это не шокирует?

— Ничуть. Чем больше я узнаю людей, тем больше люблю собак, согласен с Шопенгауэром.

— Это сейчас у многих… это отчаяние.

— Так выскажетесь яснее. Я не понял.

— И мы не понимаем (эта тайна на другом, конечно, уровне), но идем, страдаем, голодаем, ищем любви.

— А, собаки — нашей, а мы — Божьей… занятная аналогия. Но я могу принять только взаимную любовь. Из чего вы заключаете, что Он нас любит?

— Через Его Сына. А вам дано большее — не только принять, но и остановить свет в слове, передать другим.

— Не слишком ли большое значение вы — монах, в сущности — придаете светскому искусству?

— «Всякое дыхание да хвалит Господа», а не того, другого.