— Так почему всё-таки не барочные? Да-да, Директорат пока не нашёл разумного объяснения. Ха-ха. Зато, кажется, появилась зацепка по оратории эхоматов, неприятным образом намекающая на причастность салона мадам Бибеску. Но об этом я подробнее расскажу завтра, когда всё проверим с Сёриз.

— Хорошо. Но не знаю, насколько моё предположение можно счесть рабочим, ведь мы нашли нашли исключение из, как считали, правила.

— Да, ль’Оратуар-дю-Лувр. Но здесь, возможно, одна ему всё-таки была нужна, на ещё как минимум одну — кроме той, на месте пожара — он мог согласиться. Всё-таки она не такая, как прочие: и протестантская, и само её название кое на что да намекает.

— Пожалуй. Вероятно, для Игнациуса это по большей части было механико-математическое осложнение: геометрия барочных сооружений генерирует гипертрофированно-смазанное поле с неудобным для расчётов числом переменных и констант… Проклятье, я говорю языком той своей теорийки.

— Мартин, всё хорошо, — милая улыбка, приподнятые брови и, по взвешивании всех «за» и «против», готовность к монологу.

— М-м, зайду с другой стороны. Возможно, то и другое — одной природы. Затруднение Директората — одновременно и частный случай, и следствие того, что выявил Игнациус за время приготовлений. Так или иначе, это своеобразное подтверждение его гипотезы. Думаю, дело в спекулятивности стиля, в его умозрительности. В том, что он чрезмерно завязан на точку зрения, множество точек зрения и их сопряжение. Ансамбль формируется более не объективно и рационально статикой и пропорциями, но во многом теперь зависит от точки обзора и охватываемой ею совокупностью элементов. Кажется, что он одновременно и эфемерный, и телесный. Для стиля становятся важны не только и не столько понятия объёма и пространства, а сколько — или хотя бы в равной степени — дистанция и время наблюдения. Сама композиция строится на игре света и тени, при этом они словно бы обретают массу и текстуру. Свет и тень были и у Витрувия с антиками, но здесь иное. Здесь концепт пространства выстраивается на концепте света. А почему бы и нет? Концептом был для Витрувия и человек — через идеализацию пропорций его тела, притом тела строго мужского, а затем и выстраивание идеальных сооружений по этим идеальным пропорциям. Барокко — архитектура не общего представления о пространстве, а о его определении, заполнении. Барокко вязко обволакивает. Основным становится вопрос перспективы и проекции, выхватывания подмножества из множества. Барокко кажется избыточным, приторным, а временами и пошлым, — позволю себе допустить подобное упрощение в контексте измышлений, — ровно по одной причине: оно признаёт физическую ограниченность отдельного человека, отходит от соразмерности, антропоцентризма и гуманистической гармонии. Замещает пробелы-искажения собой, некой внечеловеческой натурой. Привлекает внимание к себе, транслируя мощь обретённой в формах динамикой; да, в барокко появляется не пластика, но динамика. Сообщает зрителю определение сооружения и образ формируемого им пространства, основываясь на непосредственно очевидном, притом очевидном в данный момент времени. Впрочем, тем же образом барокко себя множит: здание одно, но неизменно манящих ликов его — светлых и тёмных, прекрасных и уродливых — десятки и сотни. Не только целое имеет смысл — или власть. И не только материальное формирует пространство и отношение к нему, восприятие его назначения и способ употребления. Другой вопрос — доступность стиля для понимания на символическом уровне его элементов, обоснование ансамбля, логика его построения, источник его единства, его истинность и необходимость. Это диктатура и доминирование телесности, но орудие её силы — едва ли не эфирные субстанции, принимаемые за данность, неуловимые и прозрачные, но присутствующие в каждом кубическом футе и метре нашего мира и при первой возможности заполняющие его, а также вступающие во взаимодействие с барочной текстурой. Мощь форм определяется их зрительным объёмом. Барокко — экспансия вовне. Оно хочет быть увиденным. Как угодно, но — увиденным. Говорят, что Пиранези вооружился светом, чтобы явить мир, от начала своего существования населённый тьмой и тенями. Но, быть может, светом вооружился не он, но тот мир мрачных грёз — иначе как в том мире родились бы тени? И кто кого куда впустил? Кто был чьим орудием и проводником? Чьи это пропорции, кому ведома иная гармония? Ну вот: риторические вопросы. Сейчас бы для обратного примера Бернини-младшего или Борромини. Или хотя бы какой-нибудь провокационно-итожащий афоризм, на какой снизошёл бы Энрико. Эх, Генри…