— Легко закинув одну ногу на другую.

— И лето было невероятно жарким.

— Не увлекайся воспоминаниями, Клаус. Они вмещают в себя слишком многое и, если мы проявим легкомыслие, раздавят нас… Хотя мне ли возражать против воспоминаний? Я лишь отбарабаниваю остаток жизни — окруженный реминисценциями, нападками и почестями. И я так устал… Я брожу по галерее собственного прошлого. Оно, хотя порой доставляет мучения, — мое достояние.

Эти двое уже давно привлекали к себе всеобщее внимание… и оказались теперь, можно сказать, в центре неотчетливо обозначенного круга. Даже родители Хойзера пили вино на удивление молчаливо. Эрика Манн пыталась сосредоточиться на разговоре с пастором. Тот интересовался жизнью религиозных общин в США, а она неплохо разбиралась в этом вопросе: «Собирать через государство налоги для церкви — немыслимо».

Слегка дотронувшись до локтя Клауса Хойзера, Томас Манн кивнул в сторону двери, ведущей в сад. Они направились к ней — опустив головы, молча. Томас Манн заметил зашнурованные ботинки Клауса, никак не подходящие к смокингу… зато памятные ему еще с 1927 года; собственные его туфли двигались рядом, посверкивая черным лаком. Толпа перед ними расступалась, какой-то господин поспешно смахнул с губ пивную пену, некая дама бросила на писателя восторженный взгляд… Эрика Манн отошла от пастора, ее брат отделился от высокого стола. Оба теперь последовали — на расстоянии — за этой парой.

— Благодарю вас за присланную в Азию весточку.

— Вы еще прежде с такой наблюдательностью описали для меня ваш переход через Красное море. Дремотное скольжение парохода сквозь раскаленное марево, верблюдов на египетском берегу.

— Днем нельзя было оставаться на палубе. Человек просто плавился. Чтобы я мог прогуляться по суше, первый офицер «Хайдельберга» одолжил мне тропический шлем.

— Так-так, новый Лоуренс Аравийский…

— Да какое уж там… Я плакал каждую ночь от тоски по дому, но все-таки хотел плыть дальше.

— А я тогда впервые переселился на чужбину, в Швейцарию. Что тоже, поверьте, не было радостным путешествием.

— Ваша открытка глубоко меня тронула. Вы писали, что все невзгоды вскоре закончатся.

Томас Манн тяжело вздохнул:

— Они только начинались.

— Почта из Европы, мало того — от вас. Я эту открытку повсюду показывал, всем голландцам. Вы уж простите.

Томас Манн только махнул рукой.

— Я сам в какой-то момент хотел уехать на Новую Зеландию. Представь! Боже, думал я: один, окруженный лишь овцами, я наконец почувствую себя свободным… Но… Где там жить и как — с немецким языком среди колонистов из лондонских пригородов? Немыслимо, я просто позволил себе поиграть с сумасбродной идеей. Персоны, писатели, которые стоят на скале, на ветру, и высматривают в море китов, — они не такие, как я. Я все-таки должен поддерживать в порядке наш дом. Он большой, почтенный, но всякие уроды и демоны все еще хотят его разорить. Так что мне пришлось остаться и по-прежнему нести эту непростую вахту.