— Дело в том, что мы подверглись нападению со стороны некоего профессора.
— Милая история, — откликнулся Томас Манн. — Это что же, новый тип ученого?
— Он ваш крестный… то есть, я хотел сказать, крестный вашей дочери Элизабет.
— Бертрам?
— Он здесь. Он когда-то был, как он говорит, вашим другом и даже советчиком. — Писатель не проявил никакой реакции. — В 1933-м он сжигал книги и писал стихи о грядущей победе арийской расы.
— Жуткую трескотню. Чего еще можно ждать от шовиниста с академическим образованием?
— Теперь он раскаивается, думаю я, и мечтает о примирении.
— Когда-то он был разумным человеком.
— Вы сразу узнаете его по берету или по сломанным очкам.
— Куда девалась красота?
— Хотите, рядом с вами сядет Анвар? Он замечательно пахнет.
Томас Манн удивленно поднял брови, затем улыбнулся.
— Пардон.
— Для романа о Лютере, — вздохнул писатель, — я вряд ли смогу использовать это индонезийское чудо.
И предложил сигарету из своего портсигара, а Клаус Хойзер дал ему прикурить.
Вступительное слово обер-бургомистра Гоккелна оказалось приятно кратким. Кельнеры уже спешили от кухни к столу и обратно. В то время как многие гости, присутствовавшие на фуршете, уже разошлись по домам (а другие расселись за столиками на террасе «Этюдника» и болтали теперь более непринужденно), почетным гостям, оставшимся в зале, подавали фазанье консоме в чашках из отеля «Брайденбахер хоф». Свет отбрасывал матовые блики на посуду и новый паркет. На подмостках, судя по всему, вскоре должно было начаться какое-то музыкальное действо.
Посредством более или менее удачного распределения посадочных карт Эрике Манн удалось добиться того, чтобы представители высшей администрации не сидели в непосредственной близости от писателя и не мучили 79-летнего человека (тем более, что он и в молодости не любил сухих сообщений) разговорами о городском автобане или об оспариваемом в последнее время «целибатном параграфе», согласно которому замужние женщины не могут работать учительницами. Советница Цоллич, усаживаясь на отведенное ей место между руководителем Театрального музея и директором Кунстхалле, заметила, как дочь писателя вложила в руку своему отцу какое-то лекарство — таблетку. Наверное, что-то для желудка или для успокоения нервов. Себе же Дочь заказала второй аперитив. Супруги Хойзеры из Мербуша (в известный период пострадавшие от гонений на абстрактную живопись, а теперь, очевидно, решившиеся вернуться к светской жизни) последовали ее примеру. Ида Цоллич, глядя на них, тоже заказала себе еще рюмку «Пикона»{482}. Она удивлялась тому, как заразителен смех певицы Мёдль, которая по поводу своей копченой рыбы сказала: «Форель это очень симпатичное существо, особенно с тех пор как Шуберт положил ее на музыку{483}. На моей тарелке она прыгает, можно сказать,