Рояль бурно извергал звуки. Лопес вложил в руку Паулы белый платок. Он решил, что слезы у нее от смеха, хотя и не был уверен до конца. Она прижала платок к лицу, и Лопес погладил ее по плечу, тихонько, скорее прикоснулся, а не погладил. Паула улыбнулась ему, но платка не вернула, а когда зазвучали аплодисменты, развернула платок и энергично высморкалась.

— Свинюшка, — сказал Лопес. — Не для этого я тебе его дал.

— Какая разница, — сказала Паула. — Он такой жесткий, оцарапал мне нос.

— Я лучше играю, чем она, — сказал Хорхе. — Пусть Персио скажет.

— Я ничего в музыке не понимаю, — сказал Персио. — Кроме пасодоблей, для меня все — одно.

— Мама, скажи, правда же, я играю лучше этой девчонки. И всеми пальцами, а у нее половина торчит без дела.

Клаудиа вздохнула, приходя в себя после убийственного звукоизвержения. Дотронулась рукою до лба Хорхе.

— Ты правда хорошо себя чувствуешь?

— Правда, — сказал Хорхе, ожидавший, когда объявят его выступление. — Персио, смотри, кто выходит.

По знаку дона Гало, любезному, но повелительному, Нелли вышла и втиснулась между роялем и стеной. Свет прожектора ударил ей в лицо («Бедняжка волнуется», — сказала донья Пепа так, чтобы слышали все), она заморгала и в конце концов загородилась от света рукой. Мэтр любезно подскочил и отодвинул прожектор в сторону. Все зааплодировали, подбадривая артистку.

— Я продекламирую «Смех сквозь слезы» Хуана Диоса Песы, — объявила Нелли, поднимая руки кверху и принимая позу, как будто собиралась отбивать дробь кастаньетами. — Смотря на Гаррика, английского актера, народ рукоплескал и говорил…

— Я тоже знаю это стихотворение, — сказал Хорхе. — Помнишь, я читал его в кафе? Сейчас вступает врач.

— И лорд надменный, жертва мрачных сновидений, — декламировала Нелли, — ночью темной, спасаясь от кошмаров, шел смотреть великого актера и хохотал, забыв о сплине и кошмарах.

— Нелли родилась артисткой, — поверяла донья Пепа донье Росите семейную тайну. — Совсем крошка, поверьте, а уже декламировала: башмачок мне ножку жмет, а чулок тепло дает.

— А вот Атилио — нет, — вздохнула донья Росита. — Одно любил — давить тараканов на кухне, да во дворе колотить мячом об стенку. Сколько он мне гераней поломал, беда с этими мальчишками, намаешься, если хочешь содержать дом в порядке.

Прислонясь к стойке, готовые тотчас же откликнуться на любое пожелание публики или артистов, метрдотель с барменом наблюдали за представлением. Бармен дотянулся до шкалы отопителя и переключил его с 2 на 4. Мэтр посмотрел на него, и оба улыбнулись; они не очень понимали, что там декламировала артистка. Бармен достал две бутылки пива и два стакана. Медрано, полусонный, смотрел на них из глубины зала и завидовал, но пробираться между стульями было слишком сложно. Только сейчас он заметил, что окурок у него во рту давно погас, и аккуратно отлепил его от губ. Он был почти рад, что не сел рядом с Клаудией и мог теперь тайком, из темноты, наблюдать за ней. «Какая красивая», — подумал он. Его заливала теплота, легкое желание, как будто он стоял у порога, которого по какой-то причине не мог переступить, а желание и тепло возникали именно потому, что он не мог переступить этого порога, и это было прекрасно. «Она никогда не узнает, какое благо принесла мне», — подумал он. Весь израненный, совершенно запутавшийся, посреди раззора и беспорядка, со сломанной расческой и оторванными пуговицами на рубашке, подставив лицо ветру, который трепал его, расцарапывал и выдирал из него клочья времени и куски мертвой жизни, он все дальше заглядывал туда, в приоткрытую дверь, куда не мог войти, но за которой, как знать, может, и стало бы что-то возможным для него с большим на то правом, и было бы сотворено им, и сделалось бы делом и смыслом его жизни, если бы только он оставил за спиною столько всего, что прежде считал приемлемым и даже необходимым. Но до этого было еще далеко.