Вот ее престранный план.

Повара выезжали из Санта-Маргариты в 7 утра, и к нашему приезду все уже было готово; едва мальчишка на стреме объявлял о приближении кавалькады, они ставили в печи монументальные макаронные запеканки а-ля Талейран[255] (соус и т. д.)[256], с тем чтобы по прибытии у нас оставалось время вымыть руки и тут же проследовать на открытую террасу, где уже стояли два накрытых стола. Макаронные запеканки, облитые сверху легчайшей «глазурью», под хрустящей несладкой корочкой были пропитаны ароматами ветчины и трюфелей, нарезанных тонюсенькими, как спички, ломтиками.

Следом вносили блюда с холодным лавраком под майонезом, затем фаршированных индеек и лавины картошки. От такого изобилия до несварения рукой подать. Толстяка Джамбальво оно однажды и настигло, но ведро холодной воды в лицо и благоразумный отдых в полутемной комнате спасли его. Чтобы все расставить по своим местам, подали замороженный торт, каковые готовить повар Марсала был большой мастер. Вопрос вин, как и всегда в трезвой Сицилии, большого значения не имел. Главное для сотрапезников – чтоб стакан был наполнен по самый край («Дополна, дополна!» – кричали слуге), но этого «дополна» осушали один раз, от силы два.

На закате трогались обратно в Санта-Маргариту.

Я употребил «экскурсии» во множественном числе, но, если подумать, «экскурсия» была всего одна, в Венарию; в первые годы бывали и другие, но о них у меня сохранились крайне смутные воспоминания, хотя «смутные» – не то слово. Лучше было бы сказать «трудновыразимые». Зрительное восприятие сохранилось в мозгу очень живо, но в те времена оно не было облечено в слова. В Шакку, например, мы ездили в карете завтракать к семейству Бертолино, когда мне было, наверное, лет пять-шесть; о завтраке, о людях, что встречали нас, о пути туда я ничего не помню. Образы же самой Шакки или, вернее, прогулки над морем отпечатались в мозгу с фотографической четкостью и полнотой, настолько, что когда два года назад я впервые возвратился в Шакку через добрых полвека, то смог с легкостью сравнить представшую мне картину с той старой, оставшейся в уме, при этом обнаружить много сходного и лишь несколько отличий.

Как всегда, мои давние воспоминания особым образом сопряжены со «светом»: в Шакке я вижу синее-пресинее, почти черное море, яростно искрящееся под южным солнцем, и небо, затуманенное зноем в разгаре сицилийского лета, и парапет, ограждающий спуск к морю, и какое-то кафе слева от того, кто смотрит на море. (Оно и теперь на том же месте.)