Валяется посреди улицы, подобно пьянчуге или дохлой креветке! И пузырьки воздуха мелким бисером выступили у нее на лбу...

А ведь завтра Рождество!

Мысли ее перенеслись к далекому мужу, которого бог весть где носило. Вот уже три месяца она жила соломенной вдовой! И это с ее внешними данными! Да она сотни раз могла наставить ему рога, и если этого не сделала, то только потому, что, как женщина порядочная, свято блюла супружескую верность...

Ах, хоть бы этот морской конек не покидал ее! Ведь так страшно ночью одной!..

А сумерки сгущались все больше, теперь даже кончиков собственных щупальцев было не видать.

Угрюмая темень неуклюже выпрастывала из-за камней и водорослей свою огромную, грузную тушу и, подминая под себя все, что еще хоть как-то пыталось ей сопротивляться, жадно пожирала смутные, размытые тени кораллового рифа.

Призрачно и зловеще скользили мимо какие-то черные подозрительные личности с хищными мертвыми глазами и отсвечивающими жуткими фиолетовыми бликами плавниками. Ночные рыбы! Отвратительные скаты и морские черти, под покровом тьмы проворачивающие свои темные делишки... Хладнокровные убийцы, подстерегающие припозднившихся гуляк в обломках затонувших кораблей.

Тихо и вкрадчиво открывали огромные раковины свои створки с острыми, как бандитский нож, краями, зазывая случайных прохожих вкусить на мягком ложе умопомрачительные бездны инфернального порока...

Вдали уныло и надрывно завывала морская собачка[147].

Потом в зарослях морского салата забрезжило какое-то смутное мерцание - это фосфоресцирующая медуза волокла домой подгулявшего собутыльника; а вот, неуверенно извиваясь тщедушным телом, надменно продефилировал пьяный вдрызг хлыщеватый угорь с двумя бессильно повисшими на его плавниках замурзанными шлюхами-муренами.

Пара молоденьких лососей в униформе с серебряными позументами остановилась, презрительно глядя на эту неверными движениями плывущую им навстречу расхристанную компанию, которая сиплыми, пропитыми голосами принялась вдруг горланить на весь риф:

- Та-ам, в мараской капусте,

я карасотку са-аретил.

«Будешь ты моею», - ей саказал,

а она, зардевшись, плавником закарылась,

и, сгорев от сатарасти,

вся мне с потрохами отдалась.

Ах, в мараской ка-апусте...

- Так вот нет же, хамы, западло мне всяким сопливым молокососам дорогу уступать... Не на того напали... На-кось выкуси!... - заплетающимся языком завопил вдруг допившийся до зеленого змия угорь, вламываясь в амбицию.

Один из серебряных юнцов прикрикнул на него: