Молчал и Устин.

Он шел, с каждым шагом и с каждым выдохом выталкивая из себя несбыточную мечту о служении и о подвиге. Он вовсе не желал попасть в святцы, не желал также, чтобы его лик иконописцы размножили, а попы в каждом храме повесили. Ему всего лишь хотелось сотворить нечто истинно православное, но при том еще и красивое. Всемирная свеча - что может быть прекраснее? Или спасение заблудшей души? Однако и с такой мечтой приходилось прощаться. Рылом, видать, не вышел - и придется довольствоваться честным исполнением полицейской службы… поди, Господь сверху и ее увидит… в храм ходить, милостыню подавать, поститься, причащаться, все сие - как любой московский обыватель…

Надобно смириться, сказал он себе, надобно смириться. И проводить дни свои в скорби о несвершившемся. Да, именно в скорби. А не гоняться за несбыточными мечтами.

Надо сказать, что мысль о вечной скорби посещала Устина не впервые, и тут он брал за образец покойного Митеньку - вот тот умел скорбеть слезно, страдал от несовершенства мира истинно, у Устина же так не выходило. Но он всякий раз давал себе слово взяться за ум, проникнуться скорбью как полагается, теперь же и настроение было подходящее, и жажда безупречного смирения оказалась удивительно сильна, так что Устин положил себе провести грядущую ночь в молитве, и чтобы отбыть не менее сотни земных поклонов. Ему казалось - это все, чем он может послужить Господу. Служение тихое, скорбное, малозаметное для посторонних - вот отныне его предназначение…

В конторе Устина уже ждали - было для него получение: отнести в Богоявленский переулок, в дом отставного майора Поприщева две табакерки, отнятые у пойманного на горячем шура. Обе походили на ту, о коей он оставил «явочную». Следовало, не показывая, расспросить его о пропаже более подробно, а затем, коли окажется, что одна из них - его собственная, вернуть под расписку.

Время было уже вечернее, и он, более не собираясь возвращаться в полицейскую контору, взял узелок и пошел потихоньку к Богоявленскому.

Но до поприщинской квартиры он не дошел.

– Эй, молодец! - услышал он звонкий женский голос. - Тебя, тебя зову, Устин Петров!

Он обернулся и увидел Марфу. Она стояла у калитки, явно намереваясь войти, а рядом с ней вытирала платком нос молодая девка, принаряженная, как ходят в гости. В левой руке у девки был небольшой узел - как если бы в баню собралась.

Устин знал, что эту нечестивую бабу, сводню и скупщицу краденого, привечает сам обер-полицмейстер. Поэтому не отмахнулся, а подошел.

– Чего тебе, Марфа Ивановна?