Невольно вспомнилась чумная осень 1771 года. Теперь уже при взгляде на две высоченные колокольни по обе стороны ворот Архаров не подумал бы, что надобно их запереть, чтобы бунтовщики не ударили вдруг в набат. Наоборот - выйдя из экипажа и задрав голову, он долго их разглядывал, всего лишь прикидывая высоту. Выходило, пожалуй, полтора десятка саженей. Потом обер-полицмейстер вошел в ворота. Дорогу он знал, что будут удерживать - не беспокоился.

Шварц сидел на какой-то приступочке у стены и глядел прямо перед собой. Там, внизу, за каменной стеной и под толстым полом, было обиталище Салтычихи-Людоедки - грязная земланая нора, откуда она не выходила, почитай, уже лет семь.

А в Шварцевом понимании это была обитель самой Справедливости - такой, как ее могли бы изобразить Баженов с Казаковым на Ходынском лугу, в виде греческой полуголой богини.

– Угощение принес, Карл Иванович? - спросил Архаров, словно бы напоминая немцу те чумные дни, когда он спас преступницу от голодной смерти.

– Ее нынче регулярно кормят, я проверял.

Архаров вгляделся в морщинистое лицо. Да, была на нем написана обида, была… Однако ж немец дивным образом увязал неизбежность этой обиды с торжеством великой Справедливости. Он сделал то, что полагал необходимым, и следствие несколько ускорилось. Возможно, он собирался подбросить стилет, чтобы на законных основаниях вернуть его в свой чулан. Но рассудил иначе - ради дела.

Думал ли он сейчас о Демке Костемарове, на чьем отпевании, как Архарову донесли, он появился и стоял в самом темном углу? Определял ли степень своей вины в Демкиной смерти?

Этого как раз прочитать по лицу Архаров не мог.

Шварц пришел на рандеву со Справедливостью. Он оказался выкинут из полицейской конторы, отстранен от дела, которому три десятка лет жизни отдал. И ему важно было в этих скверных обстоятельствах еще и еще раз напоминать себе: Высшая Справедливость есть.

– Каково-то ей там, света Божьего не видя? - спросил Архаров сам себя, но с расчетом, чтобы услышал Шварц. - Поди, от крыс и грязи уже рассудком повредилась и не осознает ни вины своей, ни наказания.

– Она и допрежь того вины не сознавала, - отвечал Шварц. - Наказание же сообразно.

– Я бы таких барынь в каторгу отправлял, сперва выписав плетей.

– Нет, сударь. На каторге-то ей как раз будет житье. Люди кругом, каждый день нечто иное. А сие однообразие - навеки. Плети - тьфу, почешется и заживет, и живи себе далее, хоть ангелом, хоть чертом. Одни белые полосы на спине свербеть станут.

Архаров пожал плечами - немцу виднее.

– И в Нерчинске обустроиться можно, - продолжал Шварц тизим невыразительным голосом. - Вон, в ссылку, на каторгу, жен с собой берут, детишек там заводят. А что мужику? У него и тут, как это говорится… Баня да баба - одна забава. И получается, что всякое наказание, кроме смертной казни, - временное и даже с некоторыми развлечениями. Потерпел - и свободен, и душа чиста, поскольку потерпел. А тут, сударь мой Николай Петрович, - навсегда. И я чем далее, тем более убеждаюсь, что кара должна быть - навсегда. Воистину навсегда.