Но однажды ее нашли во дворе тюрьмы лежащей в луже крови… Дело в том, что там росли тутовые деревья. Пока ягоды на них были недозревшими, обитательницы тюрьмы спокойно взирали на то, что кроме них, еще кто–то пользуется божьим даром. Однако когда плоды окончательно поспели, стали сочными и сладкими. положение резко изменилось. Мало того что эта самозванка незаконно тут поселилась, она еще их обьедает! Женщины сговорились и избили Эмине до полусмерти. Узнав об этом, каймакам вызвал лейтенанта.

— Оказывается, несладко живется красотке в вашей тюрьме. А если ее там в один прекрасный день придушат, кто будет отвечать? Мы! Выпустить женщину сегодня же, ясно?

Так Эмине опять оказалась на улице. Никто не давал ей угла. Наконец один старик, сторож уездной канцелярии, согласился приютить ее у себя. В дом к нему, как караваны к оазису, потянулись толпы любопытствующих женщин. Даже цыганки–поденщицы, разбившие на период жатвы свои шатры неподалеку от города, прослышав о какой–то ужасной женщине, не замедлили явиться в дом всем табором.

Эмине, с кровоточащей раной на виске, припадая на зашибленную в тюрьме левую ногу, безропотно позволяла разглядывать себя всем этим крепким, рослым нарумяненным женщинам, бесконечно наводнявшим дом, разнаряженным, как на свадьбу: в расшитых бусами фесках, в монистах, с глухой ревностью взиравшим на соперницу, которая вторглась в их владения. Она сносила все, лишь бы не выгнали, не лишили куска хлеба.

Женщины не переставали изумляться, глядя на Эмине. Неужели из–за этой тощей клячи мужчины в Анкаре убивали друг друга, мужья бросали своих жен, неужели из–за нее переполошился весь уезд? Роняя короткие смешки, перешептываясь, перемигиваясь, они подолгу стояли возле Эмине, не отрывая от нее пристальных взглядов.

В мужчинах она возбудила еще больший интерес, жаркие дни собираясь у ручья, они теперь только о ней и толковали, однако в присутствии домашних не осмеливались даже упомянуть ее имя, отчего она еще больше завладевала их воображением. Некоторые попытались разузнать о ней что–нибудь у жандармов, однако полученные ответы были скупы: горячая, как раскаленный уголь, но скрытная. Только и всего!

Эмине была обладательницей худенького тела, хотя и лишенного приятных округлостей, но не безобразного. На ее маленьком нежно–белом лице с мелкими, но пропорциональными чертами поражали прежде всего глаза, огромные, блестящие, черные как ночь. В глубине ее долгого взгляда, напоминавшего взгляд хищного зверя в клетке, таились и страсть, и дикая сила, и сознание обреченности. Властный, непобедимый зов пола читался в нем. По телу мужчины прокатывалась горячая волна, когда они ловили на себе этот взгляд необъезженной кобылицы. Все, кто хоть когда–нибудь разговаривал с ней, начиная от бродяг на улице и кончая комиссарами и офицерами жандармерии, с которыми судьба частенько сводила ее, не исключая даже начальника округа и губернатора, подолгу хранили где–то глубоко в тайниках памяти этот взгляд, брошенный на них из–под опущенного покрывала, который как–то странно тревожил и повергал их в задумчивость, вновь и вновь всплывая перед глазами. Невозможно было поверить, что эти глаза, от которых так и веяло силой и духовным здоровьем, принадлежат женщине с таким немощным и щуплым телом. Невольно охватывала досада, что природа наделила ими всего лишь уличную женщину, и подлинными ценителями блаженства, которое они сулили, была горстка бродяг.