В деревнях по соседству женщины спокойно расхаживали с открытыми лицами, а здешние красавицы запутывались в покрывала с головы до пят, выставляя на обозрение только один глаз. Невестка, придя в дом, не показывалась свекру, молодой муж не знал в лицо сестер своей жены.

Дни проходили словно тяжелый сон: ни звуков саза, ни песни, ни веселой пляски, ни живого разговора. Только и радости, что пораньше выйти замуж или жениться да нарожать побольше детей. В женщинах ни намека на игривость, в мужчинах — ни намека на страсть. Обычаи здесь соблюдались свято. О таких вещах, как умыкание невест, любовные драмы, люди и думать забыли.

Вот в этот–то сонный городок для исправления нравов и была направлена Эмине, «недостойное поведение которой служило причиной постоянных эксцессов в губернском центре».

Заслышав у дверей шаги, начальник жандармерии скорчил строгую мину. В комнату, робко озираясь, вошла тщедушная женщина со спущенным на лицо цветастым пече [61], завернутая в широкий черный полинявший чаршаф [62], под которым она спрятала руки. Женщина остановилась у порога.

Лейтенант опешил. Он ждал, что сейчас с развязным видом вкатится густо нарумяненная толстуха, каких он видел на улицах Стамбула, с сигаретой в гнилых зубах и открытым лицом, развязно заговорит с ним и поведет на него такую наглую атаку, что он прикажет жандармам вытолкать ее в шею. От неожиданности лейтенант смешался и залился краской до корней волос. Молчание затягивалось. Наконец, кое–как овладев собой, лейтенант опустил глаза в бумагу, словно пытаясь найти в ней спасительные слова, и с усилием выдавил:

— Ты Эмине? Черная Эмине?

Женщина в ответ даже не пошевелилась. Лишь из–под туго натянутого на лице пече, расписанного фиолетовыми и белыми цветами и сколотого булавкой под подбородком, на него смотрели ее внимательные, живые глаза, сиял белой пуговкой сплющенный тюлем кончик носа.

Сабри искоса посмотрел на женщину. Все тело ее было так плотно закутано, что не могло внушать мужчине никаких чувств: ни любви, ни интереса, ни отвращения. Кончики разношенных туфель со стоптанными каблуками и поднятыми вверх мысками были покрыты пылью. Мятый чаршаф начал кое–где расползаться.

— Да говори же! Ты, что ли?

Она помялась немного, и вдруг из этого хилого тельца вырвался глухой низкий голос, какие бывают часто у старых толстых полек.

— Я… звать меня Эмине. Отца звали Абдулла, а мать — Хюрмюз. Родилась в триста двадцатом, по солнечному календарю. Так в метрике прописано. Там, в бумаге, ошибка вышла. Написали Черная Эмине, а нужно Покорная Эмине…