— Что происходит? — спросил он.

— Сейчас выясню, — пообещал я, вставая.

Но когда я открыл дверь, чтобы выйти из кабинета, дорогу мне заступили четверо студентов.

— Вернитесь в помещение, сэр, — потребовал один из них, долговязый парень в джинсах на манер американских, кривя безобразный тонкогубый рот.

— Вы сами–то понимаете, что творите? Это еще что такое?

— Это гхерао.

— Из–за чего?

— Из–за доски. Пока не вернете доску, мы вас отсюда не выпустим.

Я растерялся. Глядел на них и молчал. Потом спросил:

— Где Чиру?

— А вон, на дворе.

И он действительно был на дворе: стоял на деревянном стуле охранника под жидкой тенью дерева. Вокруг него толпилось с полсотни студентов. Он что–то им говорил, но глядел главным образом в нашу сторону, словно значение для него имела не сама речь, а то. как ее воспринимаем мы. Первым моим побуждением было расшвырять этих четверых и схватить Панди, но что–то удержало меня: нет, пока этого делать не следует. Я вернулся к директору — тот весь обмяк в своем кресле.

— Они говорят, это гхерао, — доложил я кратко.

— Знаю, слышал, что сказали эти парни. Это мерзопакостно.

— Да уж.

Я вдруг совсем расстроился.

Было три часа дня. Теперь ребята выкрикивали свои требования одно за другим, словно цены на аукционе. Судя по тому, что рев голосов становился все громче, толпа осаждавших нас студентов росла. Время от времени крики стихали и кто–нибудь произносил речь, но о чем именно, мы расслышать не могли — слова до нас не долетали. Я пересел так, чтобы можно было смотреть в большое окно. В то же время я краешком глаза наблюдал за директором. Он хранил непонятное молчание. Потом вдруг сказал:

— Надо вызвать полицию.

При этих словах я привскочил на стуле — быть может, потому, что речь зашла о полиции. Дело в том, что детство у меня было благополучное, а юность и того благополучней, и, как всех благополучных людей, самое слово «полиция» приводило меня в трепет.

— Мысль, пожалуй, не слишком удачная. Во всяком случае, пока еще рановато, — возразил я.