— Пока живы.

— Дай-ка я их боцману отнесу, — предложил Мишель де Бре. —Он орнитолог. У него там говорящий попугай есть. Компанию ему составят. Поговорят.

— Неси, — согласился Андрей. — Он их покормит, он знает как. Помереть не даст.

Я удивился, впервые услышав, что у боцмана в каюте живет попугай. У нашего хозяина палубы, оказывается, ость говорящий друг. И, видимо, все знали об этом, только я — нет.

Мне не раз приходилось по ночам будить боцмана на вахту. На промысле, когда пошла большая рыба, Носач снял всех матросов со штурвала, поставив вместо них нас троих: боцмана, начпрода и меня. Но я никогда не видел и не слышал попугая в каюте боцмана. Что боцман — парень начитанный и знает языки, это я знал, своими глазами видел у него на столе Фолкнера на английском языке. А вот что он орнитолог, не догадывался.

Мишель де Бре понес летучих странников боцману.

За все это время капитан не сказал ни слова, хотя обычно посторонние разговоры на руле пресекал.

...Через два часа мы вышли на чистую воду, и она показалась нам чудом из чудес. Простая чистая вода, на которую мы никогда не обращаем внимания, как прекрасна, оказывается, она!

ПРИЗНАНИЕ В ЛЮБВИ

ПРИЗНАНИЕ В ЛЮБВИ

Уже полмесяца в пролове.

Ни одного хвоста в трале. Настроение у всех паршивое. Матросы ропщут, валят всю вину на капитана. Когда есть рыба — хвалят, превозносят его, когда нет — хают.

— У нас сейчас одно спасение — луфарь, — говорит штурман Гена. — На луфаре мы выполним план.

«Луфарь, луфарь»!.. Уж сколько раз я слышал об этом нашем спасителе. Где ты, луфарь?

Все ждут приказа капитана менять курс и бежать в тропические воды, где луфарь должен собраться на нерест. Но капитан молчит, и мы прежними галсами бороздим этот район промысла, процеживаем своей огромной «авоськой» океан и дергаем «пустышку». И на судне все время, как заклинание, как избавление от тяжелой болезни: «Луфарь, луфарь!..»

Ночами капитан приходит в рубку, хмурый, помятый коротким нездоровым сном. В тапочках на босу ногу, в распахнутой на груди рубашке навыпуск, с неизменной сигаретой в уголке упрямо сжатого рта, он шаркающей походкой пересекает затемненную рубку. Пепельные волосы спутаны, сильно побит сединой за последнее время его русый чуб, глубокие морщины прорубились еще глубже, лицо обрезалось, глаза провалились в черные глазницы, взгляд стал жестким, холодным.

— Ну? — хрипло спрашивает он.

— Нет ничего, — с виноватой поспешностью отвечает штурман Гена, поднимая голову от светящегося экрана фишлупы, где самописец чертит две жирные черные линии—"поверхность океана и его дно. Одна — верхняя — ровная, другая — нижняя — волнистая, с резкими скачками то вверх, то вниз, а между этими линиями, где должна гулять рыба и фиксироваться «бляшками» на фишлупе, — пусто. Давно уже пусто.