– На-конь! – приказал Валериан негромко, и трое адъютантов помчались передавать распоряжение командирам полков.

Застоявшиеся гусары эскадрон за эскадроном поднимались в седла, разминали руки и плечи, проверяли, как выходит из ножен оружие. Валериан послал Замятнина с двумя взводами вперед посмотреть, что делается на равнине. И когда увидел разведчиков, скачущих опрометью назад, распорядился строиться.

Он решил, что ударит широким фронтом, использует все собранные им силы. Александрийцы остались в центре, Ахтырцы пойдут вправо, а Белоруссцы заедут на левый фланг. Гусары замерли в ожидании боя и открылись неприятелю совсем неожиданно. Когда же турки вдруг увидели свежие силы русских, им было уже поздно что-либо менять в общем плане.

Тысячи и тысячи турецких всадников рвались вперед, норовя добраться поскорей до русской пехоты, смять ее, снести и открыть себе дорогу к спасению. В европейских армиях давно уже поняли, что кавалерия не может одолеть вымуштрованную пехоту. Но турки чаще всего в качестве пехоты знали ополчение свое и таких же восточных империй, разномастное, плохо вооруженное, не обученное ни приемам боя, ни дисциплине. Кроме того, они знали, что почти в два с половиной раза превосходят корпус Рота в общем счете штыков, а того пуще – сабель. И они очень хотели победить и – прорваться в крепость.

Валериан слышал, как гудит земля под десятками тысяч копыт, видел, как мелькают в клубах пыли цветные значки, блестящие одежды турецких конников, и вспоминал атаку анатолийцев под Рущуком. Но сейчас он не испытывал того замешательства, которое охватило его при виде массы коней и людей, сметающих на пути все и всех.

– И ведь белорусцы тоже стояли на том поле, – вспомнил он неожиданно. – Их смяли даже не турки, а свои же казаки, пустившиеся прочь. Не осталось ли в них памяти поражения, робости неудачи?..

Валериан посмотрел налево, поколебался – не проехаться ли ему вдоль фронта, ободрить своих людей, но решил остаться на месте. Он был уверен, что ему уже не нужны никакие речи перед сражением. Его люди так уверены в его храбрости, расчетливости, удаче, что пойдут за ним безоглядно, не рассчитывая ни своих сил, ни чужих.

Он вырвал из ножен саблю и поднял над головой. «Сабли… Сабли вон!.. Эскадрон!.. Эскадрон!.. Эскадрон!..» – закричали, запели радостно за его спиной майоры и ротмистры. Он и сам ощутил внутри сладкую дрожь, предвосхищение бешеной атаки и рубки. Начиналось дело, ради которого он рожден был на этот свет, предстояло счастливое время настоящего испытания. Он давно уже знал это предчувствие боя, но сейчас оно усилилось десятикратно. Не эскадрон, как под Батином, не полк, как под Борисовым, а дивизия стояла за ним, восемь тысяч копыт готовы были ударить в землю.