В хате появилась полка с книгами, скрепя сердце, пришлось разрешить палить по вечерам дорогой керосин не для дела, а для чтения. И ещё непонятный расход: «газета». Но стало интереснее. Теперь о жизни вне вёски узнавали не из разговоров, а из «газеты» и «радио». Из первых рук, можно сказать. Шинки стали называться «кафейнями». По вечерам там собирались поговорить и поспорить. У молодежи была теперь своя излюбленная тема: где лучше живут в Польше или СССР. Некоторые говорили что «газеты» и «радио» врут о голоде и нищете в деревне за недалекой границей, не знали верить или нет написанному о непонятных «колхозах». Иногда шепотом сообщали, что написано в запрещенных книгах или листовках. Вновь, как в революцию стали говорить о «свободе», «капиталистах», «Великой Польше», «историческом величии Беларуси, растерзанной и разделенной агрессивными соседями».

Дома к нему и к матери приставали «Вот послушай»: читали отрывки из книг Якуба Колоса, Янки Купалы.

Однажды арестовали учителя. Многих старшекласников вызывали в полицию и угрожали арестом. Они с матерью стали бояться за детей.

Пратически все одновясковцы не могли понять, чем властям не угодил их говор. Теперь все бумаги приходилось оформлять на польском языке. И за это приходилось платить. Старики вспоминали, что беларускую говорку запрещали при царе.

Сыновья отслужили в Войске Польском. Вон они молодые красивые в мудирах с значками.

Самым сильным воспоминанием стал приход первых Советов. Почему-то среди них не было ни беларусов, ни украинцев, ни поляков. Это были тяжелые годы. Рушился привычный и обыденный уклад.

Оглянувшись шептали арестовали… Они с Ниной снова боялись за детей, которые думали, что беда случится с кем угодно, только не с ними. Однажды зимней ночью исчез сосед-поляк вместе с семьёй. Жена плакала и молилась за него и других пропавших в неизвестности соседей-хуторян.

Новые слова множились. «Осовиахим», «БГТО», «райком», «кулак», «национализация». Старые слова меняли смысл. «Газета» стала «брехаловкой», потому что написанное там опровергалось людской молвой. Жить становилось труднее. Привычный винокуренный промысел преследовала милиция. Пришлось прятать аппарат. Выросли бывшие совсем немаленькими налоги.

Младший сын Станислав завербовался и уехал на стройку в Магнитогорск. Не знавшему русского языка и советских реалий хлопцу пришлось намучиться.

Привычное слово «жыд» приобрело презрительное и злое звучание. Принимавшиеся начальниками несправедливые решения, прежде всего по собственности, люди связывали с жыдами. Вначале разделявшиеся на местных и «восточников» они как в последний раз хапали и отнимали у людей нажитое.