— Груня, что с тобою?.. У тебя пожар внутри?.. Скажи, подружка! Может, сумеем помочь? — обратилась к ней Полина. — Мы все тут пострадавшие! И Василий Васильевич — он свой.

Шли, не останавливаясь даже для такого жаркого разговора.

Взглянув на Василия Васильевича, Груня сказала:

— Не падайте духом. Дед Демка своего дела не будет делать с холодной душой. Ему и самое трудное не раз поддавалось. Будем надеяться на хорошее…

Потом обратилась к Полине:

— Милая подружка Полина, не пришло время открыть то, что сжигает душу твоей Груне. И, может, это время совсем не придет. — Она говорила громко, и прежде всего потому, что душевное состояние ее нельзя было передать шепотом или спокойным разговором. — Может быть, это страшное я унесу с собой в могилу. Только и держать его в тайне от друзей, да еще на такой дороге, прямо немыслимо.

— Ух как это верно, — сказал Василий Васильевич первые свои слова и покачал опущенной головой.

И тут Груня вдруг взмолилась:

— Мама, услышь меня и под землей! Услышь и помоги быть терпеливой! Промолчать до самой смерти!

Сквозь метель они шли, шли и молчали, уверенные в том, что молчание — единственное средство проявить уважение к Груне, страдающей по неведомой им причине.

— Есть у кого-нибудь часы? — вдруг спросила Груня. — А то по такой метели трудно угадать, далеко или близко до вечера.

Василий Васильевич будто только теперь вспомнил про свои карманные часы, торопливо достал их, приложил к уху и потеплевшим голосом объявил всем:

— А ведь идут! В каком переплете со мной побывали, а своему назначению не изменили!

— Молодцы часы! — заметил Огрызков и спросил: — Какое же они время указывают?

— Без пяти два.

Груня задумчиво сказала:

— Пожалуй, часы верно показывают. И не спеша успеем к Гулячим Ярам. — И посоветовала: — А часы, Василий Васильевич, заведите. Мы ж еще не поумирали. Живем, планируем…

Идут. Молчат. Одежда обсыпана снегом. Идут к Гулячим Ярам. А куда дальше — не обсуждали. Да как обсудить заранее, если не знаешь, какие помехи будут от «них». Встретятся помехи — ночью не будет крыши над головой, не будет обжитого тепла, не будет горячей похлебки на столе, не услышат приглашения хозяйки: «Садитесь есть. Чем богаты — тем и рады угостить. Садитесь».

Ничто ни звуком не тревожит степного молчания. И тут, в эту обширную и властную тишину, проникли и будто настоящие и будто только придуманные, едва слышные голоса журавлей.

— Полина, а ведь это журавли?.. — спросила Груня. — Вот про журавлей-то и скажу то, что мне маленькой рассказывала моя бабушка. Полина, это та самая бабушка, что повстречала в степи молодого калмыка на коне и долго косила глаза на него. От этого самого и у меня, у ее внучки, глаза немного косят.