— Вот в этой песне — и поле, и женская доля… Попробуй ее… — говорю я Варе.

— Угу, — отвечает она, не отрывая придирчивого взгляда от страниц с нотами. Боясь разбудить соседей, она мягко, устремленными вперед и вниз пальцами осторожно касается клавишей рояля… Нет, не касается, а гладит их. И уж совсем тихо подпевает:

— Шире, смелей к ней со своими ласками. Ведь дальше тоскующее, поросшее полынью поле смыкается с тоской женской души, с ее жизнью, похожей на нескончаемо длинные ночи, полные горьких раздумий!..

Варя дергает меня за локоть:

— Расчувствовался… Соседей разбудишь.

— Ну, а если не можешь проиграть как нужно, то давай будем читать.

И мы читаем:

Читаем историю тягостной женской любви, за которую почти всегда приходилось дорого расплачиваться женщине. Прежний полюбовничек «пришел», «стучит», «гремит об окно». Мы восхищаемся, как это можно в три очень обыденных глагола вместить столько выразительной психологической силы: он стучит в окно как властный хозяин; за свое наглое поведение он отвечать не будет; он и на волос не уронит своей чести… Все обрушится на женскую голову — и хулы, и позор, и наказание! И песня подтверждает это: полюбовничек уже привел бабочку в темный лес и собрался отрезать ей косу. И бабочка вправе просить его только о снисхождении:

— А я бы и платья не позволила ему резать! Да с чего это? — с глухой силой спрашивает Варя.

— Горда, потому что живешь в другое время, — говорю ей, и мы обмениваемся усталыми, но счастливыми взглядами.

С суетливой жадностью перелистываем песни, прочитываем одну за другой и, к сожалению, все больше убеждаемся, что можем взять для иллюстрации скромного замысла моего очерка только капли из могучей песенной реки. Вот она, сверкающая серебром капля из песни о донском поле, на котором только что отзвенела сеча с врагом-захватчиком: «…распахана… славная полюшка не плугами, не боронами… — коневым копытами… засеяна невсхожими семенами… — казацкими головами…»

А вот рядом другая капля песенного серебра из песни «Ой да, ты, кормилец наш, славный тихий Дон». На всем своем вольном течении он вдруг снова «помутился… сверху донизу…». А помутился он опять по той же причине: напали на Русскую землю «…земелька французская… земелька австрийская… земелька немецкая».

— И все же эти две песни потом ты обязательно мне проиграешь, — говорю я Варе.

— Пожалуй, — тихо отвечает Варя, сидя в застывшей позе около рояля.

…А ночь кончается. Свет настольной лампы все больше робеет перед светом разгорающейся зари. Я оставляю рукопись о Листопадове и через настежь открытую дверь выхожу на минуту на балкон. Воздух свежий, но не такой неподвижный, каким был час назад. Женщины-дворники, мастера чистоты, обменялись словами.