А. Б. Мариенгоф вспоминал: «В те дни человек оказался крепче лошади.

Лошади падали на улицах, дохли и усеивали своими мертвыми тушами мостовые. Человек находил силу донести себя до конюшни и, если ничего не оставалось больше, как протянуть ноги, он делал это за каменной стеной и под железной крышей.

Мы с Есениным шли по Мясницкой.

Число лошадиных трупов, сосчитанных ошалевшим глазом, раза в три превышало число кварталов от нашего Богословского до Красных ворот.

Против Почтамта лежали две раздувшихся туши. Черная туша без хвоста и белая с оскаленными зубами.

На белой сидели две вороны и доклевывали глазной студень в пустых орбитах. Курносый “ирисник” в коричневом котелке на белобрысой маленькой головенке швырнул в них камнем. Вороны отмахнулись черным крылом и отругнулись карканьем.

Вторую тушу глодала собака. Протрусивший мимо на хлябеньких санках извозчик вытянул ее кнутом. Из дыры, над которой некогда был хвост, она вытащила длинную и узкую, как отточенный карандаш, морду. Глаза у пса были недовольные, а белая морда окровавлена до ушей. Словно в красной полумаске. Пес стал вкусно облизываться.

Всю обратную дорогу мы прошли молча. <...>

Все это я рассказал для того, чтобы вы внимательнее перечли есенинские “Кобыльи корабли” — замечательную поэму...» (в его кн. «Роман без вранья». 2-е изд., Л., 1928, с. 43–45).

О поэтике образа в «Кобыльих кораблях» стали говорить прежде всего есенинские сотоварищи-имажинисты. А. Б. Мариенгоф задавался вопросом: «Почему у Есенина “солнце стынет, как лужа, которую напрудил мерин” <...>?» и так отвечал на него: «Поставьте перед “лужей, которую напрудил мерин” <...> знак – и знак + перед “солнцем” <...>, и вы поймете, что не из-за озорства, а согласно внутренней покорности творческому закону поэт слил их в образе» (в его кн. «Буян-остров. Имажинизм», М., 1920, с. 11–12). В. Г. Шершеневич, назвав «самой характерной чертой» Есенина «строительство нового образа», писал (впрочем, не без иронии): «Когда у тебя хватает слова, ты находишь новое сравнение, ибо найти правильный образ значит создать вещь. Была голова и была голова. Не жила, а так как-то прозябала. Не то голова, не то черт знает что такое. Голова, а что такое голова, не знаем. Пришел ты и сказал: головы моей желтый лист — и голова стала существовать» (в его кн. «Кому я жму руку», <М., 1921>, с. 42).

Еще более иронически охарактеризовал образность «Кобыльих кораблей», откликаясь на сб. «Харчевня зорь», А. Э. Беленсон: «В книжке этой, между прочим, рассказывается, что “в мир великий поэт пришел”. <...> вот примерный “порядок дня” пришедшего в революционный мир великого поэта: зачислиться в банду подобного коллектива, флиртовать с коровами, затем коварно вступить в брак с овцой и закусить все это одной половиной собственной ноги, другую — великодушно пожертвовав истощенным блокадой читателям.