Наш двор с утра оживлялся торговцами. Марфуша их узнавала по голосу. Вот услышит хриплый голос: «Костей-тряпок-бутылок, банок» – это, она говорит, Сашка с Лоцманской улицы. <…> После утильщика во дворе раздавался протяжный голос селедочницы: «Селедки голландские, шотландские, селедочки для водочки». <…> После селедочницы на сцену появлялась торговка клюквой. Та кричала высокой нотой: «Клюква-ягода-клюква!» За плечами у ней была большая корзина из лыка, полнешенька набита клюквой. Затем являлась продавщица швабр, она отрывисто выкрикивала: «Швабры половые, швабры!»

Очередным номером был паяльщик и лудильщик, он не стеснялся кричать и кричал громче всех: «Паять-лудить кастрюли, ведра, лоханки и – глазки для приманки». <…> Не пропускали ни одного дня, чтобы не посетить нашего двора, казанские татары, они занимались скупкою старых вещей от населения. Они ходили в длинных халатах, на голове носили тюбетейки. Придя на двор, они отрывисто кричали: «Халат, халат». <…>

Красивее всех голосила молодая бабешка – торговка зеленью, она очень складно распевала: «А вот огурчики зеленые, редиска мо-ло-дая, травка зеленая, корешочки в суп, кто не любит круп».

Затем появлялся усатый булочник, говорил он в нос: «Хлебцы шведские, кисло-сладкие, сладко-кислые, захватывают дух, на вкус, что жареный петух». Он носил эти хлебцы на голове, а на голову у него был положен кожаный кружочек, на который ставился лоток. <…> Всяк кричал на свой лад, и каждый имел свой мотив и свои ноты, и своих покупателей. Больше всех мы любили шарманщика с мальчиком-акробатом[1081].

Звуки города вспоминает Мстислав Добужинский:

Зимой я с завистью смотрел, как дворники особыми зубчатыми лопатками скалывали ледок на тротуарах, и он отскакивал аппетитными пластинками. Иногда панель загораживалась рогатками – дворники сбрасывали с крыши снег… и какой это был особенный, петербургский звук – гулко бухавшие снеговые глыбы! <…> Весной целые полки дворников в белых передниках быстро убирали снег с улиц (любили острить, что дворники делают весну в городе). Тогда же появлялись и другие уличные звуки, когда растаявший лед вдруг катастрофически и неожиданно рушился внутри водосточных труб в зеленые кадки на тротуарах с пугающим прохожего грохотом. И сколько вообще разнообразных звуков неумолчно раздавались на петербургских улицах! Звенел на конках звонок кондуктора, заливались колокольчики – дар Валдая – и бубенчики на проезжавшей тройке (я долго думал, что «дарвалдая» значит «звеня»), гудели по праздникам церковные колокола, нередко проходила с трубами и барабанами военная музыка, а по дворам распевали на разные лады разносчики – и все было мелодичным. Лишь било в самую душу, когда страшные ломовики везли по булыжной мостовой адски грохочущие рельсы. Летом петербургская улица громыхала, и только на улицах, замощенных торцами (Невский, Большая Морская, набережные и некоторые другие места), было тише, лишь раздавались крики «ванек» и кучеров: «Берегись!» Резиновых шин еще не было, и стук колес по камням мостовой, цоконье копыт и конское ржание были самыми привычными звуками. Чтобы ослабить уличный шум, часто возле дома, где был больной, стлали солому, и тогда стук колес вдруг становился мягким и шуршащим. <…> Петербург в летнее время пустел, «господа» разъезжались на дачи и по «заграницам», и хозяевами города делались кухарки, дворники и горничные. На лавочках у ворот лущили семечки, слышалась гармоника, веселые маляры, которыми был полон летний Петербург, горланили свои песни. Это был «Питер». <…> А иногда, нарушая все благообразие Невского и перегоняя чинный поток экипажей, дико мчалась от Почтамта к Николаевскому вокзалу почта, громыхая постромками и пугая извозчиков – целый поезд страшных старомодных рыдванов или, зимой, чудовищных саней («макшаны»), запряженный четверкой с форейтором и с почтарями в башлыках, опоясанных саблями. <…> Самым веселым временем в Петербурге была Масленица и балаганы. …Из окрестных чухонских деревень наезжали в необыкновенном количестве «вейки» со своими лохматыми бойкими лошадками и низенькими саночками, а дуги и упряжь были увешаны бубенцами и развевающимися разноцветными лентами. Весь город тогда наполнялся веселым и праздничным звоном бубенчиков… <…> Приближаясь к Марсову полю, где стояли балаганы… я слышал, как в звонком морозном воздухе стоял над площадью веселый человеческий гул и целое море звуков – и гудки, и писк свистулек, и заунывная тягучка шарманки, и гармонь, и удар каких-то бубен, и отдельные выкрики – все это так тянуло к себе[1082].