Однако возникает вопрос (и шире – проблема): все ли слышали звуки города и как их воспринимали?

Сергей Горный (1882–1948) – журналист-эмигрант, своеобразный идеолог петербургского эмпирического бытописания, выпустил две книги, посвященные Петербургу рубежа XX века: «Санкт-Петербург (Видения)» (Мюнхен, 1925) и «Только о вещах» (Берлин, 1937). Они вошли в состав сборника Сергея Горного «Альбом памяти» (СПб.: Гиперион, 2011). В дальнейшем при цитировании страницы приводятся по этому изданию.

В первой книге, «Санкт-Петербург (Видения)», автор обходит вниманием городской шум и лишь вскользь упоминает микрозвуки города: «Скрипят полозья (саней. – А. К.) о торцы и визжат, въезжая на обнажившиеся камни мостовой. <…> Прежде чем остановиться, кукушка (городская карета. – А. К.) скрипела, зудел ее тормоз». Пароходик «задорно свистел, тонким, чуть хриплым гудком. <…> Всю ночь били железные ободья извозчиков о крутые камни мостовой, – всю ночь по Морской и вдоль Зимнего по набережной били глухие, цокавшие копыта по гулким, упругим торцам». Ломовые «ехали медленно, грузно и твердо ударяя по лбатым, неправильным камням мостовой – и длинные полосы железа, свисая сзади телеги, почти касаясь мостовой, дребезжали неистово. Внезапно всю улицу наполнял этот лязгающий стук железных полос, немилосердный и громыхающий: тогда двое прохожих, говоривших на тротуаре, сперва старались перекричать его, потом умолкали, смотря друг на друга – или говорили немыми движениями губ: слов не было слышно, пока железный лязг не угасал. Иногда длинные полосы просто свисали сзади телеги, подпрыгивая по мостовой. Ободья колес стучали и били по неправильным, лбатым камням. Некоторые куски мостовой были выложены торцами, – выезжая туда лошадь отдыхала, копыта цокали гулко, как в деревянную бочку, ободья катились гладко, – железо не лязгало больше неистово, – наоборот, полосы били друг о друга даже весело, без злобы… извозчик, не разъехавшись и зацепившись, раскричится внезапно бранью. Полоснет тогда крик этот улицу с двух сторон, задрожит гортанно и хрипло, – протянется двумя бичами и затихнет, угасая»[1086].

Только шарманке Горный уделил особое внимание:

Когда в угрюмом колодце петербургского двора раздавались первые хриплые звуки шарманки – становилось как-то еще грустней и безотрадней. Может быть, это только казалось, но слышалась шарманка чаще всего в серые дни, когда шел нескончаемый, еле видный дождь. Первые звуки были хриплые, приседающие; потом внезапно раздавались глухие, низкие басы, жившие совсем отдельной жизнью от мелодии. Ее выводили писклявые флейты и какие-то неведомые шарманочные голоса. Всегда они на что-то жаловались. И даже веселые шарманки и пляс были какими-то горестными, точно воспоминание о прежней радости, которая теперь, в этот серый дождь никогда не вернется. <…> Внезапно в шарманке (вы это помните) раздавались какие-то добавочные звуки, похожие на фагот. Они прорывались неожиданно, были какими-то свежими, – и было в них что-то человеческое, похожее на голос. Всего два или три колена. Может быть, это были остатки прежней чистой мелодии, когда шарманка была еще новой, только что купленной. Потом она охрипла, простудилась, состарилась. Но эти две-три случайные трубочки, похожие на камышовые дудки, остались, и от их голоса, неожиданного полного звука, – вроде густой струи фагота, – делалось еще сиротливей[1087].