Об этом огромном городе, его красках, его снеге, лихачах, шарманках, игрушках, книгах, людях, мостовых, его утрах и вечерах, его санях, вывесках и детях Сергей Горный говорит так, как ботаник может рассматривать в микроскоп части нового невиданного растения, изучая его чашечку, и пестик, и пылинки, его жизнь и еле слышный аромат. <…> Его Петербург встает вдали от парадов, от франтовства, от грома проспектов. В сущности, этот Петербург, Петербург С. Горного, совсем не столица, и уж, конечно, не резиденция. Этот Петербург прежде всего кров. Это почти глухая провинция, быть может, какое-то собственное личное поместье С. Горного. Так вспоминать, так любить, так чувствовать можно только старый отеческий дом. И когда читаешь эту книгу, кажется, что и в самом деле речь идет о старине, – ах, конечно, не исторической, не музейной. Нет, о доброй и ласковой, нас обнимающей, теплой старине родного угла. И в Петербурге С. Горному дороги именно углы, тени, милые подробности, сущие пустяки, совсем незаметные вещи, – леденцы, картонные барашки, брелоки, синие кучерские пояса, витрины, занавески, желтый свет фонарей. В конце концов, в чем дело? А в том, что и этот «Санкт-Петербург» – только одна обширная глава огромной неисчерпаемой книги Сергея Горного, и эта книга, эта все исчерпывающая его исповедь, его единственное произведение, труд всей его жизни назовется коротко и четко «Детство». <…> Конечно, она [книга] написана нашим современником и молчаливо посвящена петербуржцам, его поколению изгнанников. Для них она – альбом покинутого края. Из него автор создал сейчас страну простых, нами незамеченных, очаровательно печальных чудес»[1486].

Об этом огромном городе, его красках, его снеге, лихачах, шарманках, игрушках, книгах, людях, мостовых, его утрах и вечерах, его санях, вывесках и детях Сергей Горный говорит так, как ботаник может рассматривать в микроскоп части нового невиданного растения, изучая его чашечку, и пестик, и пылинки, его жизнь и еле слышный аромат. <…>

Его Петербург встает вдали от парадов, от франтовства, от грома проспектов. В сущности, этот Петербург, Петербург С. Горного, совсем не столица, и уж, конечно, не резиденция. Этот Петербург прежде всего кров. Это почти глухая провинция, быть может, какое-то собственное личное поместье С. Горного. Так вспоминать, так любить, так чувствовать можно только старый отеческий дом. И когда читаешь эту книгу, кажется, что и в самом деле речь идет о старине, – ах, конечно, не исторической, не музейной. Нет, о доброй и ласковой, нас обнимающей, теплой старине родного угла. И в Петербурге С. Горному дороги именно углы, тени, милые подробности, сущие пустяки, совсем незаметные вещи, – леденцы, картонные барашки, брелоки, синие кучерские пояса, витрины, занавески, желтый свет фонарей.