Сергей Горный, у которого по свидетельству современников была великолепная память[1490], будто не помнит, с какого моста увидел одинокого прохожего – с Николаевского или Дворцового. В другом месте книги он вновь возвращается к этому эпизоду: «Идешь по Николаевскому. Или это был Дворцовый? <…> Еще нет вечера. Но свод над Невою стал серо-фарфоровым. <…> Хочется задержать этот миг. И прохожего на полыньи, и сенатскую желтизну на том берегу»[1491].

Он мечтает о том, что если вернется в Петербург, то не забудет зайти в магазин открыток. «Открытки? Заверните и их. Да и Фальконета. И угол Морской, и Невского, и вид магазина Главного Штаба и арку, – понятно, арку этого Штаба с большими, солнечными лошадьми. И колонну. И решетку дворца. И, разумеется, шпиль на той стороне. Хотя он у меня уже есть в альбоме и есть в сердце. Хотя он пронзил меня раз навсегда, и потому неистребима в душе моей эта холодная стылость закатного неба и хмурящийся, точно засыпающий в сумерки, фасад Зимнего и большая барка, которую поворачивает как раз посредине Невы маленький, задорный буксирный пароходик»[1492].

Для него город вне времени, вечный любимый сон, к которому можно вернуться в любом месте, перелистывая «альбом» воспоминаний.

Было в ней, в этой желтизне что-то музейное и старинное. Такими же были стены министерств у Чернышева моста, когда, едва перейдя Фонтанку, можно было войти в узкие, похожие на петербургский сон, переулки: справа и слева желтоватые стены с теми же окнами (в нижнем этаже они были меньше обычного и чуть отступали от улицы – широким, просторным подоконником); и с теми же прямыми, углубленными желобками меж окон – в два и три ряда. Этот коридор (казалось, что идешь по старинному Петербургу, что ожила давняя литография и зацвели желтым цветом ее тронутые легкою акварелью стены) – был самым волшебным местом: Здесь не было времени. Можно было не прерывать оцепенения и ходить вдоль стен, которые стояли в жизни, словно во сне. Лишь вырвавшись на свободу к площади, к Александринке, можно было вернуться к жизни нынешней и бедной. <…> Сон кончался[1493],[1494]. Много лет может пройти, но не забыть мне мигов и бликов прошлого, паутинок в памяти – как не забыть родинки на лице любимой. Лицо любимой. Санкт-Петербург. <…> И весь он вошел в меня со всеми своими веснушками и смешными морщинками и точечками, родимыми пятнышками, улыбками, паутиною и игрою лица. Санкт-Петербург. <…> Когда любишь, тогда любишь все: не только праздники, но и будни любимого, – не только большое и нарядное, всем видное, но и точки, пятнышки, родинки, крапинки на дорогом лице[1495].