Большая задушевность царила среди парнасцев. Они ежедневно собирались в антресолях Лемэра для изысканных бесед, в которых шутливость и едкое остроумие имели свою законную долю: этот удивительный собеседник, Банвиль, такой тонкий, спокойный, поистине любезный на фоне порой убийственных эпиграмм; Леконт де Лиль, холодный, язвительный насмешник с жестоким зубом «Форкиады», по выражению Гёте, единственного из конгениальных ему поэтов, которого можно не умаляя сравнить с ним но научной объективности; Луи Менар, нежный афинянин досократической эпохи, в котором пробуждалась порой кровожадность мятежного социалиста; радушный Антони Дешан, слегка утомленный отбивать
немного погасший, но брызжущий анекдотами и воспоминаниями; старики, естественно, первенствовали в беседе, и с почтительной вольностью слушала их вся эта молодежь, тоже порою выступавшая и находившая снисходительных слушателей среди учителей. Эредиа, католик и консерватор, чудесно гармонировал с Мендесом, в то время консерватором и иудеем, но без всякого привкуса синагоги; прекрасный, гремящий голос первого чередовался, как у Феокрита, с ленивой и медлительной речью последнего; умный д’Эрвильи осыпал искрами Валада, брюнета с бледным, как у араба, цветом кожи, который отвечал ему односложно, но всегда так мило; прекрасный густой смех новоприбывшего грубого рекрута Сильвестра сочетался с изысканной веселостью Блемона, другого новичка, давно уже выдвинувшегося, а между Рикаром и вашим покорным слугой, в те дни республиканцем – я сказал об этом выше – и самым красным из красных, возникало всегда открытое, порой шумное соперничество в революционных парадоксах, заставлявших улыбаться великолепную рыжую бороду нашего издателя и друга Лемэра – «богоподобного».
Приходил Мэра, давая знать о себе уже на лестнице барабанной дробью, выбиваемой прыгающей по ступенькам легендарной его тростью, которую он всегда держал обеими руками за спиной, и предчувствовать себя по отменному благоуханию вечно возрождающейся из пепла сигары; он прислонялся к стене в изящной позе и меж двух спиралей тонкого дыма ронял еретические в этом месте афоризмы, вроде: «Немного страсти не мешает», или «Сливы» Додэ – ребячество, но там есть два-три славных стиха или же «говорите мне только о современной Венеции или о Ба-Брэо», и, довольный тем, что вызвал справедливое негодование, исчезал в благовонном облаке дыма под победный стук своей трости.
Вилье де Лиль Адан, его соперник по мимолетности появлений, приходил вдруг встревоженный, запыхавшийся, каким можно представить себе Бальзака, только что поженившего Растиньяка или «самоубиншего» Люсьена де Рюбанпре: в противоположность Мэра, Вилье присаживался, вытирал потный лоб, проводил лихорадочной рукой но своей тяжелой шевелюре, гладил впопыхах свой ус и еще прерывающимся голосом восклицал: «Вы знаете? Бономе умер, и что только этот плут позволил себе сказать после такого события!!!» Затем он рассказывал с видом возмущенного негодования о какой-нибудь новой гнусности, только что присочиненной им к жизнеописанию героя одной из самых замечательных своих повестей, чудовищного буржуа, какого-то козла отпущения, на которого он взвалил все грехи академического и вольтерианского Израиля, Бономе, чтобы назвать это животное по имени, Бономе, относящийся к Прюдому, как первобытный свирепый кайман к нашей садовой ящерице. И вот, Вилье уже нет, он исчезал с прощальным приветом, таким же фантастическим, как и его рассказ.