Юлька взяла его руку, раскрыла пальцы и поцеловала в самую середину:

— Мне ничего от тебя не нужно, Вадим. Совсем-совсем ничего.

Он целовал ее долго и неистово, припав к ее губам, как изжаждавшийся путник к прозрачному и чистому роднику. Она отвечала на его ласки радостно, без жеманства, отдаваясь им всем своим существом. Это было ново и необычно для Вадима. Он открывал ее для себя, и всякий раз она оказывалась новой и необычной — понятной и такой непонятной.

— Ты умница, Юлька, что не пошла домой, — сказал он немного погодя.

— Почему?

— Без тебя завтра наступило бы слишком быстра. А я не хочу, чтобы оно наступило.

— Почему, Вадим?

— Я боюсь этого завтра, потому что не знаю, каким я буду, когда проснусь утром. Сегодня я себе нравлюсь, а каким буду завтра? И я боюсь этого завтра и себя в нем.

Юлька не знала, что с ним происходит, не знала, что его мучает, не знала, что его страшит в этом завтра, о котором он говорит как о чем-то живом и страшном, но она была уверена, она чувствовала, что он говорит правду.

И она сказала тихо:

— А если ты утром откроешь глаза и увидишь сперва меня? Сперва меня, а потом все остальное. Вадим, ты хочешь увидеть меня утром?

Еще сонная, не открывая глаз, Юлька протянула руку, чтобы обнять Вадима, но его рядом не оказалось. Тогда она сразу и широко раскрыла глаза, мгновенно проснувшись. И увидела Вадима. Уже одетый, но без туфель, видимо, чтобы не топать ими, он стоял посреди комнаты с кистью в одной руке, а в другой — кусок толстой фанеры, которая, наверно, сейчас заменяла ему палитру. В углу его рта торчала зажженная сигарета. Синий дым вился по щеке и жалил глаз. Вадим часто моргал им, кривил щеку, но не догадывался выплюнуть сигарету. Юлька улыбнулась, глядя на него. Потом посмотрела в окно — на улице только светало, еще горели матовые плафоны на столбах. Вставать ей не хотелось: постель была такая теплая, уютная, а на улице холодно.

Она закрыла глаза, притворившись спящей, и стала заново вспоминать, как попала в эту квартиру — большую и неуютную, уставленную картинами и мольбертами. На полу, прислоненные к стене, стояли большие картины. Их было много — штук десять. Одни были уже закончены, другие — только начаты. Какие-то портреты, горные и курортные пейзажи со снежными вершинами, очень красивыми пальмами, белыми домиками. На некоторых было нарисовано море — очень синее, как на цветной почтовой открытке. Были здесь и натюрморты: наполовину очищенный апельсин с кожурой такой настоящей, что хоть сейчас прижми к носу и вдыхай солнечный запах! И еще был здесь стол с белой скатертью, а на нем блюдо с разрезанным арбузом — очень спелым арбузом с рядами темных вдавлинок от семечек. Особенно здорово были написаны семечки — крупные, несколько черных зерен упало на скатерть и на снежно-белом фоне казались особенно большими и черными. Была здесь и одна неоконченная картина — очень большая по своим размерам, выше человеческого роста. На ней были нарисованы мужчина и женщина. Оба молодые и ужасно элегантные. Они чокались наполненными до половины бокалами и улыбались. За ними простиралось синее море с белыми парусниками, а на столе стояла бутылка с яркой этикеткой и на ней надпись: «Вермут».