Советская власть хотя и была главнее всего, но деньги при этом тоже оставались деньгами. Поэтому вся структура советской жизни была направлена не то чтобы против антисоветизма, а против свободной мысли. Важно не то, что ты думаешь против, а то, что ты думаешь не так, по-своему. А ведь умение думать по-своему и есть первый шаг и к философии, и к литературе. Если ты умеешь думать по-своему или просто не умеешь думать по-другому, то это – твое счастье и твоя беда. Помните, как чёрт в «Братьях Карамазовых» говорит: «Моя мечта – это воплотиться, но чтоб уж окончательно, безвозвратно, в какую-нибудь толстую семипудовую купчиху и всему поверить, во что она верит». Как и он, ты тоже хочешь думать по-другому, но не можешь.

Вопрос. А как современная литература соотносится с философией? Выключается ли она из ее рассмотрения или ее включение принимает какие-то новые формы?

В.К. Некое философствование, разумеется, присутствует, но оно присутствует в постмодернистском ключе. А постмодернизм, на мой взгляд, все-таки не совсем является философией. Или просто я человек, воспитанный на классической философии. Поэтому, собственно, за редким исключением современную литературу читаю с трудом. Беда современной литературы заключается в ориентации на рынок. И никуда здесь не деться. Шоуменство даже хороших, талантливых писателей порой ломает структуру их художественного произведения. Только что у меня вышла книжка[886], в которую мне предложили включить три своих любимых вещи. Туда я включил как раз «Два дома», «Крокодил» и «Смерть пенсионера». Посмотрев ее, главный редактор одного толстого солидного журнала сказал мне, что книжка получилась прекрасной во всех отношениях, но у нее есть один большой недостаток: небольшой тираж, она только для интеллектуалов. Но, продолжал редактор, как-то мой сын приходит и говорит, что книга некоего (гипотетического) Вани Бякина вышла тиражом три миллиона.

– Папа, это же, наверное, здорово, если три миллиона!

После этого, как он купил и прочел эту книгу, я у него спрашиваю:

– Ну и как?

– Да я ее уже на помойку отнес. А почему три миллиона?

– Вот поэтому и три миллиона, – говорю я.

На этой объяснительно-ехидной реплике главного редактора, наверно, имеет смысл прекратить нашу беседу. Слишком она многосмысленна.

Вместо заключения Мыслима ли Европа без России?

Вместо заключения

Мыслима ли Европа без России?