— Сy-удьи… (Словно бы не сами только что их избрали.)

— ГлавМосстрой надо судить, а не Тоньку!

— Чумакова вскосматить!..

— Тоню про-остить! Она не себе взяла. На общее дело!

Силантий потрясал руками, показывая на настенные электрические часы, на Тоню, которая сидела поджав ноги под стул, подмигивая знакомым шоферам. Из угла, где разместились шоферы, доносилось все громче и громче, наконец, всезаглушающим рыком:

— Пр-ростить!

Тетка Ульяна пыталась утихомирить зал. Принялась расспрашивать, не видели ли люди, кто украл на корпусе двадцатьчетверки…

— Как же не крали?! Что ж их, корова языком слизнула?

Огнежка подняла руку, чтоб разъяснить, что двадцатьчетверки увезли ночью, по распоряжению Инякина, в какой-то другой трест.

— Это именуется, Ульяна Анисимовна, не грабежом, а высоким стилем руководства, — едко разъяснила Огнежка.

Помянув ненавистное имя Инякина, она уже не могла остановиться.

Когда вернулась на свое место, кто-то вскричал диким голосом:

— Сами воруют, не оглядываясь. А как мы — тут же суд. Милиция… На себя взгляните!

Тут уж не только шоферы в углу зала, а почти весь клуб строителей.

Принялся скандировать, притопывая резиновыми сапогами, пудовыми, в глине, «танкетками» и стуча кулаками по спинкам кресел:

— Тоню про-стить! Про-стить! Про-стить!

В эту минуту возле дверей началось движение. Люди перед кем-то расступались. Наконец в проходе показался серый брезентовый плащ Чумакова. Чумаков протолкался к судейскому столу. Поднял руку. Шум постепенно стих.

— Вы что собрались?! Загрохотал его мощный голос. Не знаете, что ли, «Положения». Был МОЙ приказ созвать нынешний суд? Без моего приказа, по «Положению»…