Перед ней лежал город, а за ним спокойный размах моря от пристани до той самой стены тумана, что держалась уже неделю. Панорама была безмятежной, как раковина гребешка. В первые дни бухта кишела разнообразной деятельностью. Застройщики, иностранные инвесторы, студийная шушера карабкались на что угодно, еще способное летать или плавать. За пятидесятилетние баркасы выкладывались целые состояния. Херб Том отдал трем израильским адвокатам по делам недвижимости свой самый старый легкий двухместник, получив взамен целый конверт бриллиантов. Адвокаты утверждали, что они стоят восемь миллионов. Места́ на старом укороченном ролкере, направлявшемся в Сиэтл, уходили в обмен на «ролексы» – и что с того, что они больше не показывали время? Несколько траулеров и гиллнеттеров, сумевших пробиться домой после большого сафари с морским львом, едва успели заправиться и ушли обратно в море, полные пассажиров. Куда угодно! Что с того, что не работают «Лоранавы» и автокарты. Пробиться к цивилизации можно и без навороченных приборов: держи себе материк по левому борту, а Полярную звезду – над кормой. Выпихни пассажиров в первом же подходящем месте и плыви обратно. Немного везения – и простой извозчик вернется домой богачом, заработав за одну короткую неделю больше, чем за всю свою долгую рыболовную жизнь. Никто, конечно, назад не пришел – пока.

Не сказать чтобы какая-то особая цивилизация тянула к себе разбегавшуюся шушеру и застройщиков грез. Они знали одно: прочь отсюда, прямо сейчас и как можно дальше. Ясное дело, точно такой же ублюдочный конец света и сумасшедший ад мог происходить в Сиэтле, Сан-Франциско и, господи спаси, Лос-Анджелесе, но, по крайней мере, это будет ад в стильном месте. Кто в здравом уме согласится встретить конец в этой занюханной ретродыре?

Через день после первого безумного исхода в бухту вошел древний плавзавод Босуэлла, волоча на буксире связку из потерявших ход лодок в четверть мили длиной. Вместе со своими девчонками Босуэлл ходил дозором вокруг Безнадежности, вылавливая заблудшие лодки, которые еще держались на плаву. Остальные либо унесло в море, либо выбросило на скалы, либо залило водой. Кто-то из пропустившей первый исход шушеры предложил старому буксировщику щедрую награду, если он согласится оттащить их на юг. Босуэлл отказался:

– Что делать в Сан-Франциско плавучей фабрике рыбьих потрохов?

Алиса смотрит на школьное футбольное поле у основания склона – там несколько мальчиков бросают желтое фрисби. Воздух прогрелся настолько, что они играют без рубашек. Их крики плывут в далеком солнечном свете, неуместно беспечные и веселые. Она замечает, что ее старая роспись на стене спортзала сильно стерлась за последнее время. Изменились все цвета, кроме красного. Эту краску она готовила сама: кипятила сосновые смолы с льняным маслом, добавляя для пигмента толченую киноварь. Школьный совет настаивал на обычной коммерческой эмали, они говорили, что Алисина смесь слишком похожа на засохшую кровь. Она сказала: это красный цвет ее предков, настоящий красный старой сожженной земли, злая краснота киновари. Она будет работать с этим красным, или пусть посылают свой грант обратно в Вашингтон. Теперь она с удовлетворением отмечала, что это единственный сохранившийся цвет на всей фреске.