Подобно стареющей женщине, отчаянно пытающейся походить на ту девушку, какой она себя помнит, лето тщилось воспроизвести оставшиеся позади золотые дни своего террора. Солнце светило гуще и не так вульгарно, но уставало быстрее, тут и там по городу уже лежали деревянные мостки для грядущей высокой воды. И пока пик туристического сезона неумолимо становился достоянием истории, которая, скорее всего, признает его не стоящим внимания, меня преследовало неприятное чувство чего-то ускользающего, и я надеялся, что это что-то — не магия моей любви к Клио.

Кризис, вызванный моим преступлением, состав которого заключался в том, что у меня имелось прошлое, миновал благодаря надломленному тюльпану, насильственному правонарушению, удовольствию, которое Клио получила, играя в спасение меня от уголовного преследования, и которое возникло в результате чувства сопричастности к общему заговору. Миновал в том смысле, что недовольство Клио моей личной историей было низведено из категории ЧП до дежурного номера в ее обширном репертуаре упреков, из которого она черпала во время наших еженедельных ссор.

Пусть в пылу этих ссор она и утверждала обратное, тот болезненный эпизод, похоже, не нанес ей непоправимого вреда, однако я стал бояться, что это произошло со мной, хотя я об этом как раз умалчивал. Когда исчезла поглощавшая все мое внимание необходимость исправить случившееся, я вдруг почувствовал: произошедшее ранило меня. Все дело в том самом проклятом доверии — зыбучем песке, на котором неизменно покоится вся конструкция, — оно пошатнулось, ведь как ни крути, мне было явлено доказательство того болезненного факта, что Клио способна ополчиться на меня в ситуациях, предотвратить которые я никак не мог. Вдобавок невозможность поделиться с ней этими мыслями — ведь малейший намек на то, что не я один виноват в случившемся, вновь раздул бы этот более-менее преданный забвению вопрос до взрывоопасного кризиса — виделась мне глубокой царапиной на блестящей кирасе нашего единства.

А может, я преувеличивал. Это мне свойственно, я себя знаю. Я излишне драматизировал. Хотя меня в лучшем случае можно считать наполовину итальянцем: драматического дара мне не занимать, и расцветает он, когда я надолго остаюсь наедине с собой и лишаюсь корректирующего влияния, которое оказывают на меня внешние обязательства. Такой период настал как раз сейчас: отпуск закончился, и Клио с головой ушла в рабочие дела Галереи. К тому же она занималась сложными и отнимающими много времени приготовлениями к конгрессу о будущем итальянских музеев, который решила организовать. Я гордился ею и даже если бы не гордился, то не вправе был бы расстраиваться по этому поводу, ибо сам навел ее на эту мысль во время нашего волшебного вечера на необитаемом острове Пальмария. Само собой, то, что надоумил ее я, означало, что в те редкие минуты, когда мы виделись, она вымещала на мне раздражение всевозможными организационными трудностями, но она вела бы себя точно так же, если бы автором плана был кто-то другой, так что ставить это ей в вину я не мог.