– Я рада, – сказала лисица, – что теперь мы наконец-то можем быть честны друг с другом.

– Надеюсь, что однажды наши души тоже смогут простить друг друга.

Синхе кивнула.

Чуну повернулся к Сомин и вытащил нож, который она прятала за поясом.

– Целься в сердце, как тогда с тем токкэби. Это проще всего.

– Проще всего? – Сомин задохнулась. – В этом нет ничего простого. Я не могу этого сделать.

Когда она взяла нож, он накрыл ее ладони своими, как будто они молились вместе.

– Я бы хотел, чтобы эта участь выпала не тебе. Но больше никого нет.

Слезы беззвучно катились по ее щекам. Но лицо ее было воинственным, как будто Сомин готова была сжечь весь мир дотла, чтобы получить желаемое. Именно этот взгляд привлек к ней внимание Чуну. Именно этот взгляд заставил его влюбиться.

– Ты нужна Джихуну, – сказал он.

Сомин глубоко вздохнула, затем кивнула.

Чуну протянул руки к Синхе.

– Сделай это, – велел он Сомин.

– Я не могу, – прошептала она.

– Ты должна.

Синхе крепко сжала руки Чуну. Ее глаза закатились, а тело задрожало в конвульсиях. Все мышцы напряглись в агонии.

– Сделай это, – повторил Чуну, подхватывая бьющееся тело Синхе. – Сомин, сделай это.

Он услышал, как она всхлипнула у него за спиной. Почувствовал кончик лезвия между лопатками. Закрыл глаза. Крепко прижал к себе Синхе.

Лезвие пронзило его кожу. Чуну прикусил губу, чтобы сдержать крик.

«Быстрее, – взмолился он. – Закончи все прежде, чем я попрошу тебя остановиться». Он хотел быть благородным. Хотел пасть храброй смертью. Он прожил грязную, трусливую жизнь. Эгоистичную жизнь. И он знал, что никогда не сможет стереть столетия позора. Но по крайней мере он мог совершить один храбрый поступок. Один бескорыстный поступок в качестве последнего знака препинания в его постыдной жизни. И он хотел умереть, зная, что искупил свои грехи. Зная, что в нем по-прежнему есть что-то, что может любить и быть любимым.