Дождь, между тем, забарабанил по крыше автобуса еще сильнее.

Что же ты скажешь нам, Мозес? Не правда ли? Бежать, позабыв про всякий стыд,– как бежал Моше, – другими словами, оставив за спиной все приличия и обязательства, да еще этот народ, который только и умеет, что канючить, жаловаться и рассказывать, как его обижают египтяне, маовитяне, амаликитяне или хананеи, – бросить все, чтобы нырнуть в спасительную темноту, не опасаясь ни разбойников, ни змей, потому что, ей-богу, сэр, лучше змея и голод, чем этот ежедневный коммунальный шум, склоки и судебные разбирательства или бесконечные рассказы у вечернего костра, где можно услышать что-нибудь вроде «в какую краску я выкрашу крышу своего дома после того как мы придем в землю обетованную» или «доказательство того что святой избрал нас потому что мы лучше каких-то там хананеян», когда каждый норовил высказаться, не слушая других, захлебываясь словами и брызгая слюной, и хотя во всем этом иногда проступало даже что-то трогательное, потому что они были похожи на детей, которые шумели, толкались и кричали или раздраженно ворчали, когда казалось, что кто-то уделяет им слишком мало внимания, но все же лучше всего было бы бегство, потому что не возиться же было, в самом деле, с этими детьми всю оставшуюся жизнь только затем, чтобы увидеть, как им удалось, наконец, выкрасить крыши своих домов в те цвета, в которые они хотели, или слушать, как они рассказывают своим внукам одну и ту же историю о том, как Всемогущий избрал их из среды прочих народов за немеркнущие добродетели и милосердные сердца.

Ковчег, между тем, остановился, чтобы выпустить одинокого пассажира – словно голубя, которому предстояло принести назад долгожданную весть о близкой земле…

В конце концов, Мозес, – да, да, в конце-то концов, кто не знает, что добродетель savoir vivre всегда норовит заехать в самое запрещенное место, – в пах или под дых – да при этом еще с самым невинным видом, говоря – «странно, что вы не подумали при этом о других» или «ваш отец никогда бы так не поступил», – эта пытка добродетелью была, пожалуй, не страшна только святым и сумасшедшим, а значит (если пренебречь утомительной логической последовательностью), свихнувшийся сифилитик был тысячу раз прав: прыгнуть выше самого себя – вот единственный шанс, который у нас еще остается (особенно мило выглядело, конечно, это «у нас», да еще то, что мысль о прыжке выше собственной головы мерно баюкала его в такт покачивающемуся автобусу, как будто обещала сквозь подступившую дрему немедленно прыгнуть, как только сложатся благоприятные обстоятельства).