Потом мелодия оборвалась. Фавн сник и привалился головой к стеклу, нахохлившись. Похоже, только многолетняя привычка ездить пьяным в общественном транспорте не давала ему упасть. Ну, и запах, Господи, – подумал Давид. Можно было подумать, что он пил это русское изобретение – портвейн с пивом, которое закусывал сушеным кальмаром. Ну, и запашок, ей-богу. Бутылка красного, запитая литром пива. Хорошенькая киска с прозрачными глазами, которой тоже не хватило места в автобусе, брезгливо поморщившись, снова уткнулась в стекло. Хорошенькая киска с прозрачными глазами, существо из другого мира, из другого времени и другой солнечной системы. Только на первый взгляд можно было подумать, что мы похожи, потому что все сходства между нами кончились, не успев даже начаться, – хотя, если говорить серьезно, это должно было быть свойством всех сходств в мире, – рано или поздно кончаться, оставляя нас в недоумении относительно действительного смысла этой схожести, и заставляя изо всех сил цепляться за нее, догадываясь, что любое сходство – это только фикция, дешевый обман, призванный облегчить нам блуждание в тумане сомнительной жизни, так что – чем дальше ты будешь уходить от него прочь, тем меньше будет у тебя оставаться шансов найти собеседника, – и это не только потому, что собеседник вообще большая редкость на земле, но еще и потому, что чем дальше ты будешь уходить по этой дороге прочь, тем меньше нуждаться в этом самом собеседнике. Не исключено, что скоро даже сама мысль о нем будет вызывать у тебя только снисходительную усмешку. Снисходительную усмешку, Мозес. Снисходительную усмешку, сэр. И даже если бы вдруг случилось такое чудо и мы заговорили бы вдруг, открывая навстречу друг другу свои маленькие уютные мирки, то что бы такого я мог бы узнать о тебе, всегда оставаясь в стороне и наблюдая за тобой издали, словно через толстое стекло, лишь приоткрывающее, намекающее, указывающее примерное направление, но все равно оставляющее тебя в неведении относительно главного, например, относительно этой тусовки в чьей-то квартире, трясущего своей бородой Сержа М., новых китайских колготок, о прочности которых рассказывают чудеса, и еще множество другого, не менее важного, например, этот лиловый сигаретный дымок, плывущий над зажженной лампой, орущий реп, от которого звенели ложки в стакане, Господи, ну и слушали же когда-то такую дрянь, пачка уже почти пуста и надо завтра стрельнуть у мамы хоть полтинник, чтобы купить новую, может быть, даже зачет по средним векам или этнографии, выставка во Дворце молодежи и занудный бедняга Поппер, на второй странице которого ты засыпаешь, хотя твой дружок и рассказывал тебе, что это просто потрясающе, поход в мороженицу по какому-то случаю, что там сегодня в кино, ай, да ну его, он такая зануда, на дне сумочки лежат ключи, косметичка и проездной, да еще баллончик с газом, пачка презервативов и записная книжка, главное богатство, без которого кончилась бы жизнь, ну, убери же, наконец, руки, прошу тебя, подожди еще немного, вот так, да, да, да, давай быстрей, а то они сейчас придут, а со стены смотрит плакат с лысыми неграми и еще один с Эминемом и Камерон Диаз, конечно, если бы я была Камерон Диаз, то уж, наверное, показала всему свету, чего она стоит, тем более что между двумя плакатами висела фотография Битлов, которых я тоже люблю, но конечно не так, как ты, а это значит, что с твоей точки зрения я не люблю их вовсе, так что получается, что нас с тобой связывает одно только слово – люблю или не люблю – и если мы хотим сохранить то, что у нас еще есть, то нам не следует заниматься пустым анализом, а напротив, делать вид, что слово это вполне исчерпывает все, что следует исчерпать, тем более что других слов у нас все равно уже не осталось, так что пусть будет хоть это, связывая тебя обоюдным обманом с чудо-киской, растиражированной миллионами экземпляров, в чем она, разумеется, нисколько не виновата, потому что разве можно быть виноватым в том, что все вокруг вдруг начинают обесцвечивать волосы и надевать одинаковые куртки, а из всех окон несется одна и та же мелодия, ей-богу, со стороны даже бывает любопытно смотреть, как могучее желание быть-как-все или, по крайней мере, не-хуже-чем-другие, борется с жалкими попытками остаться самой собой – неповторимой и ослепительной, – но, опять же, конечно, – в границах дозволенной неповторимости – круг, который замкнут навечно, так что тебе не убежать из него до гробовой доски, и пусть тебя, по крайней мере, утешает то, что, в конце концов, таков удел всех живущих – метаться внутри заколдованного круга, между сходством и различием, то есть между фата-морганой и серой действительностью, в мире, где и без того все так перемешано, что уже никто не осмеливается серьезно отличить одно от другого.