– И все же, как странно порой устроен этот мир, – задумчиво продолжал он, сложив на груди руки. – Начинаешь с того, что лезешь на подоконник, чтобы подышать свежим воздухом, а кончаешь тем, что ломаешь чужие пальцы, хотя это никаким образом и не входило в твои планы… Ты знаешь, что я сломал санитару палец?

Мозес кивнул.

– Конечно, – сказал доктор Цирих с некоторой обидой. – Если бы это сделал какой-нибудь хабадник в нестиранной кипе, то все приняли бы это как должное. А вот когда палец ломаю я, то поднимается такой шум, словно меня застукали возле Западной стены за раздачей «Нового завета».

– Никакого особенного шума не было, – возразил Мозес.

– Еще не было, – Цирих поднял палец вверх. – Еще, Мозес… Впрочем, достаточно посмотреть на эту тюремную камеру, чтобы убедиться, что я прав…Только не говори мне, что таково требование порядка – брать и запирать ни в чем не повинного человека в карантинную палату с замком!.. А, кстати, Мозес. Что это у тебя тут такое? – спросил он, показав пальцем на грудь Мозеса. – Неужели английская булавка?

– Она самая.

– Господи, и ты до сих пор молчал… Не мог бы ты одолжить мне ее до вечера?

– Разумеется, – Мозес снял с куртки булавку и протянул ее доктору Цириху. – Зачем она вам?

– Военная тайна, –Цирих опять засмеялся.

– Военная тайна, – повторил Мозес. – Хотите, наверное, опять на кого-нибудь напасть и сломать ему еще один палец?

– Это произошло случайно, Мозес, – сказал Цирих, пряча булавку под подушку. – Не надо было называть меня «немецкой свиньей» и «чертовым гоем».

– Ах, вот оно что, – Мозес с удивлением покачал головой. – Это, значит, было после того, как я уже ушел… А я и не знал. Вам надо было рассказать все доктору.

– Еще чего. Зачем? Он назвал меня «немецкой свиньей», а я сломал ему палец. Вот и все. Я считаю, что мы квиты. Мир вообще устроен гораздо проще, чем думают многие люди, Мозес. Он, скорее, двухмерен, чем трехмерен. И знаешь, почему? Потому что Бог, будучи сам простым и ясным, не очень любит все эти богословские сложности, от которых у нормального человека только болит голова.

Странно было, пожалуй, слышать это из уст доктора теологии.

– Скажите еще, что Он сам одномерен, – сказал Мозес, тоже слегка понизив голос, словно Небеса могли услышать его и неправильно понять.

– Совершенно справедливо, – согласился Цирих. – Так и есть. Бог одномерен, а человек трехмерен и именно отсюда происходят все наши несчастья… Выражаясь фигурально, конечно, – добавил он, заставив Мозеса с сожалением слегка пожать плечами.

Полосатая тень от жалюзи делала его лицо почти неузнаваемым. Рассыпанные по плечам волосы, казалось, излучали серебряное сияние.