И, тем не менее, сэр.

И, тем не менее, Мозес.

Похоже, что никаких других шансов уже действительно не осталось, и это было все же лучше, чем вообще ничего, поэтому не надо смотреть так невесело, в самом деле, ведь еще не все потеряно, право же, не все, поскольку если бы это было не так, он не сидел бы сейчас здесь, сцепив на коленях руки и поглядывая время от времени в цветочную прореху, за которой возникали и исчезали обломки прежней жизни, – вон поплыло, качаясь, освещенное окно на первом этаже, а вон еще одно, а за ним какая-то вывеска, мерцающая буква «вав», и снова все утонуло, так тому, видно, и быть, хотя с другой стороны все же было бы любопытно узнать, что чувствовал Ной, слыша за кедровой обшивкой вопли тонущих младенцев, – не пришло ли ему вдруг на ум – кому нужна теперь будет его добродетель, может быть, он даже стукнул раз или другой по обшивке ковчега или даже грязно выругался, впрочем, не адресуя свое ругательство никому в особенности, и тут, право же, нет ничего такого, поскольку праведность, кажется, совсем не обязательно предполагает наличие железных нервов, и дело здесь, стало быть, все же совсем в другом. Положим, вопли еще можно было как-нибудь пережить (прочная обшивка из ливанского кедра славно проконопачена), но что делать, когда в двух шагах от тебя пускает пузыри целый мир, а впереди – только одна сомнительная неопределенность, – не то действительно скрывающая в себе обещанное, не то только пригрезившаяся с глубокого похмелья.

В конце концов, сэр, в конце концов, Мозес, если ты еще этого не знаешь, любые вопли обречены рано или поздно стихнуть, – эту вселяющую оптимизм мысль можно было додумать как-нибудь после, а пока – мягко покачиваясь и радуясь, что еще не скоро, во всяком случае, не сейчас, не сию секунду – сидеть, иногда поворачивая голову или поднимая глаза, чтобы еще раз увидеть быстрый и строгий взгляд из-под очков –

– послушайте-ка, мама, сколько же еще можно сердиться, ну, возьмите хотя бы пример с того же Ноя, который, надо думать, и сам в конце концов привык и приспособился, то есть научился смотреть на самого себя, как на небольшую часть Сложившихся Обстоятельств – во всяком случае, он не подавал виду и вел себя так, словно ничего особенного не произошло, или, вернее, что все, что произошло, произошло именно так, как и следовало, так что добродетель оказалось все-таки чем-то весьма и весьма платежеспособным, на чем можно было приобрести кое-что существенное, например, возможность дышать и плыть в то время, как все остальные уже давно захлебнулись и пошли на корм рыбам, – и тут, кстати, еще оставался вопрос, не помогло ли ему в этом именно отсутствие определенной профессии, потому что как не крути, а «праведник», если я не ошибаюсь, это вовсе не профессия, а, вероятно, все же почетное звание, нечто вроде заслуженного артиста, ну да, нечто вроде этого, но уж если вы так настаиваете, то отчего бы и нет? В конце концов, меня не слишком затруднит приобрести какую-нибудь пустячную специальность, – надеюсь, она украсит соответствующую графу лучше, чем этот безнравственный прочерк – например, я мог бы избрать своей профессией езду в общественном транспорте и стать пассажиром, к тому же, пассажиром с большой буквы, похоже, у меня к этому призвание (иначе, чем объяснить, что я словно прилип сейчас к своему рабочему месту и ни в коем случае не тороплюсь его покинуть?), – к тому же, это вполне почетно, потому что не каждый пассажир – Пассажир, и уж конечно, не все умеют отнестись к своим обязанностям с надлежащей добросовестностью, которая требуется в этом случае… Вот так бы и сидел, не вставая и не заботясь ни о чем, – во всяком случае, до той минуты, как на горизонте появится вестник с оливковой веткой в руке. Плыл бы, пока плывется, ускользнув на полчаса из-под власти Времени, которое, правда, самим своим отсутствием наводило на соблазнительную мысль о не знающем оглядки мужестве, которое, впрочем, больше походило на глупое бахвальство, не давая нам позабыть, что не стоило пренебрегать тем, что иногда обладало чудесной способностью превращать нас в людей, вырывая из-под власти закона причинности, отдав должное древним, которые упорно ставили мужество впереди всех прочих добродетелей, – например, впереди щедрости или сострадания, – хотя я подозреваю, что они делали это скорее оттого, что им легче было переносить бремя неизбежного, ведь каждая неизбежность имеет, конечно, свое собственное лицо. И получается, что жить и страдать в центре хрустальной сферы, подчинившись ее вечному круговороту, гораздо проще, чем сознавать себя мыслящим тростником, безнадежно затерявшимся где-то посередине бесконечного болота Вселенной. То-то и хитрый коринфянин, плюясь и вкатывая свой камень, мог с легкостью плевать в сторону Олимпа, ибо его мужество было действительно чем-то, что опиралось на плавное движение волшебного шара, который все же не покушался отнять у него самого себя, и кто бы из нас не захотел быть последней тенью в царстве вечного мужества, а не оставленным на волю ветра тростником?..