Она помолчала немного, затягиваясь и выпуская дым, затем спросила:

– Помнишь, ты меня спросил однажды…

Она засмеялась.

– О чем?

– О том, о чем обычно не спрашивают, – она помолчала, затем сказала, негромко, словно сквозь зубы. – О том, сколько у меня было мужчин. Такой деликатный вопрос, если ты помнишь.

– Ну, да, – Давид сразу насторожился, вспоминая этот давний разговор. – Ты сказала, что у тебя было три печальных романа… А что?

– Ничего, – она подобрала ноги, вжимаясь в кресло. Потом, помолчав, сказала, – словно бросилась, зажмурив глаза, в холодную воду. – К сожалению, на самом деле их было гораздо больше. Мог бы сам догадаться.

– Понятно, – сказал Давид, представляя себе, какое у него теперь должно быть лицо. – Больше, это насколько?

Он изо всех сил старался казаться спокойным. Так, словно они обсуждали какую-то книгу или делились впечатлениями о спектакле.

– Хочешь сказать, что это имеет какое-нибудь значение?

– Хочу, – Давид уже чувствовал приближающуюся боль. – Хотя, если подумать, то, наверное, никакого.

И, тем не менее, сэр.

И, тем не менее, Мозес.

Возможно, ему было стыдно, или может быть даже очень стыдно, но овладевшая им боль, была, конечно, гораздо сильнее, чтобы ему обращать внимание на какой-то там украсивший его щеки стыд.

– Айзек, – произнесла она совершенным бесцветным мертвым голосом – Ты его знаешь. Это было сто лет назад…

– Да, – сказал Давид. – Я его знаю. Он издал какую-то дурацкую книжку.

– Да. Про Жака Кокто.

Конечно, это была относительно терпимая пытка, слышать все эти мужские имена, знакомые и незнакомые, которых ее бесцветный голос возвращал к жизни, и они приобретали вдруг какой-то вес, какую-то плотность, какую-то странную реальность, давая о себе знать, словно те загробные тени, которые вдруг получали возможность стать на какое-то время видимыми благодаря заклинаниям новой Аэндорской волшебницы, вызвавшей их из небытия.

– Потом Вахма из театра, такой рыжий, ты еще собирался к нему на спектакль.

– Да, – сказал Давид, – я помню.