— Ты правильно сказал «в свое время». Это было. Когда-то.

— Ты меня прости, конечно, но я не втупляю…

— Мне нечего сказать. Да, с Анжелой мы уже давно. И это не блажь, и не флирт. Она в двадцать три Саньку родила…

— Ты десять лет — десять! — жил на два фронта! Десять лет е… мозг маме и этой…

Мужчина вытаращился на сына. Чего-чего, а матов он явно не ждал.

— Базар фильтруй! С отцом говоришь, — процедил сквозь зубы, а синие глаза, почти такие же, что и у Ника, вспыхнули, как газовая горелка.

— Ну, извини! Но этот глагол как нельзя лучше описывает то, что ты делал.

Отец засопел, отвернулся.

— Прости, что вчера так получилось… я…, — но договаривать не стал, будто понимал, что Ник не станет слушать оправданий.

Но парень повел себя иначе.

— А ты правда забыл?

— Нет, конечно! Собирался утром выловить тебя у школы. Но у Анжелы схватки начались вечером в среду, а я на работе… Ковид еще этот! Наш-то роддом закрыт. Повез в Гатчину, а там… Сама так и не смогла родить. Кесарили. С Улькой-то всё нормально, а Анжела… в реанимации.

Отец замолчал. Сын посмотрел на него и только сейчас заметил то, что не увидел вчера: темные круги под глазами, морщину, насмерть впечатавшуюся между бровями, усталость, давящую на плечи. Отец, наверняка, и идти не хотел в пиццерию, Санька уговорил. И звонил весь вечер, потому что там всё сложно.

А с другой стороны мама, не какая-то там неизвестная Анжела, а мама, своя, родная, единственная. Мама, плачущая из-за отца. Вечно плачущая из-за отца. Из-за его остывших чувств, любви, угасшей как уличный фонарь поутру. Из-за собственной любви. Из-за той безысходности, когда понимаешь, а принять не можешь. Это как фантомная боль — руки уже нет, но она по-прежнему болит. Любви нет, брака нет, а сердце страдает. И маме десяти лет не хватило переболеть.

— Тебе нужно было сразу уйти, — сказал подросток.

Мужчина вздохнул.

— Ты был маленький…

— Ага! А Санька большим! Просто мегавзрослым. Хоть раз признайся, что тебе так просто удобно было! Из-за твоих метаний два ребенка выросли без отца! Ты вечно занят! И теперь я понимаю, когда мы уезжали, ты контролировал вторую семью. Я, правда, охреневаю, как в нашем городище, где все всех знают, ты десять лет их прятал!