Но это было ничто по сравнению с этим моментом. В тот момент, когда я стоял там, наблюдая, как она поднимается по ступеням к Башне, зная, что ничто, что я мог бы сказать или сделать, не остановит ее.

И мог ли я винить ее? Я еще так много не мог ей сказать. И это было почти поэтично: именно то, что заставило меня впустить ее в ту ночь, почти полгода назад, — та решимость, та мощная стойкость, которая заставила меня поверить в кого-то впервые за столь долгое время… Вот в чем дело. Чтобы вырвать ее.

Несмотря на все это, я все еще восхищался этим, хотя и ненавидел.

И только тогда стало ясно: все эти шажочки ведут нас прямо на край обрыва.

Я не видел ничего из этого, пока не стало слишком поздно.

***

— Скажи мне, что это не ее.

Мой голос превратился в безумное, отчаянное рычание, которое я едва узнал.

Я такой абсолютный гребаный идиот.

Я стоял там и смотрел на двери еще долго после того, как она ушла, мои пальцы были сжаты по бокам. Я чувствовал себя как кусок одежды с торчащей нитью, и она взяла ее с собой, медленно распутывая меня. Казалось, прошло несколько часов, прежде чем я смог заставить себя пошевелиться. Когда я смог, я вошел в Башню Полуночи, стоял в вестибюле и ждал. И ждал. И ждал.

Прошли часы. Ежедневная суета Башен поредела, затихла. Я стоял, потом сидел, потом ходил, потом сидел.

Я такой абсолютный чертов идиот.

Когда двери главной колонны открылись и меня встретило знакомое лицо, я взглянул на нее и почувствовал, что вся кровь разом отхлынула от моего тела.

— Скажи мне, что это не ее, — повторил я, схватив руку Нуры.

Нура посмотрела на себя, разглядывая красные пятна на своей белой куртке.

— Все нормально. Она была слишком взволнована своим первым кровным договором.