На приозерских Крестах, где большак пересекал зимник к пожням, они свернули в верховье и зеленым убережьем двинули в свои Новины за тридцать немереных верст. А как только – долго ль, скоро ль – поравнялись с Белогорской отмелью, седок, отгоняя дрему, предложил спуститься к Реке:

– Крестник, лошадь надо напоить да и сами сделаем перемогу в тенечке ивового кустовья.

По пологому угору троица спустилась на песчаную отмель, называемую во мстинском Приречье «натокой», где и решили сделать привал в холодке берегового кустовья.

Одышистый мерин, освободившись от костлявого седока с его противной жесткой деревянной ногой и переметной поклажей гостя, радостно всхрапнул и, устало отфыркиваясь, сам потопал к воде. Зашел по брюхо в Реку и принялся с жадностью пить.

Как когда-то, побывав под гусеницами танка, он пил «живую» воду. Только из другой Реки, широкой и глубокой, которая текла где-то неподалеку от этих мест, но уже в другом направлении. Эта же бегучая отрада, дочь восходящей зари, игриво петляла средь кос каменных и вдоль наток златных на плесах, с разбегу на бессчетных перекатах, устремлялась к Синь-озеру в травных берегах, где в девичьем кружении с опрокинутыми кучевыми облаками она хотела как бы повернуть вспять, а тут ее поджидал хваткий парень по имени Волхов. Он-то вобрал ее всю без остаточка в себя и увел уходом по накатанной широкой дорожке в дали-дальние, на багряный закат…

Утолив жажду, притомившийся сивый коняшка тут же, стоя по брюхо в воде, и вздремнул, по-стариковски отвесив рукавицей нижнюю губу. Он словно бы погрузился в воспоминания из его долгой и тяжкой лошадиной жизни. А вспомнить и поведать людям ему было что и плохого, и хорошего, награди его матушка-Природа человеческим разумом и речью…

К дремавшему мерину подбежал нагишом гость, весело дурачась:

– Дезертир, хватит тебе кимарить – слепни с мухами закусают! – Он потянул за узду потревоженного конягу на глубину. – Вспомни, как я холил тебя кнутом по бочине? Машин-то не было тогда, а везти на станцию выгребленный до последних пригоршней горький хлебушек «Все для Победы» надо было, старик, надо! Так что прости меня, мой меньший брат… Теперь-то я понимаю, что на этой грешней земле мы – люди и лошади – все равны… Мы все человеки и братья…

А у замоины, вдававшейся в натоку длинным мокрым языком, на горячем песке сидел без рубахи Данила-Причумажный с отстегнутой ногой-деревягой, которая лежала тут же рядом на метровой плахе-топляке. Он плескал ладонями воду на лицо и грудь, отрадно приговаривая:

– Славно, славно надумали свернуть к Реке!