Гурин еще десятилетку кончал, когда началась война. И опять мытарства: оккупация, фронт. Для него — фронт, а для остальных его родных — голодная жизнь, работа и постоянная тревога за него: что принесет почтальон — то ли письмо, то ли похоронку? К счастью, он приносил письма, то с передовой, то из госпиталя, то опять с фронта, то снова из госпиталя. И так до мая сорок пятого. Лишь в сорок седьмом он вернулся домой и сразу окунулся в круговерть трудной послевоенной жизни: работа — учеба, работа — учеба, работа… Когда тут было думать об отце, давно умершем? Особенно Татьяне и Алексею? Татьяна вряд ли вообще помнила что-либо об отце, а для Алексея так он вообще как бы и не существовал. Сам Гурин, правда, помнит несколько эпизодов из той далекой жизни, что связана с отцом, да и то иногда сомневается, помнит ли? А может, это так живо отложились в его впечатлительном мозгу поздние рассказы матери об отце?..
«Оправдался?»
«Да нет, не оправдываюсь я. Просто восстанавливаю события».
«Вот и восстанавливай. Дальше восстанавливай. Наступило ведь время, когда вы все трое прочно определились в жизни: образовались, обзавелись семьями…»
«Но мы ведь уже жили далеко от родины…»
«Да, вы с братом уехали в другие города, сестра вышла замуж, а мать осталась одна. Правда, сестра ей потом подбросила внучку, так что мать не скучала. А сейчас она уже стала совсем старенькой и немощной. И — одна…»
«Но мы навещаем ее. Я навещал и помогаю — каждый месяц посылаю ей переводы…»
«Откупаешься. А об отце совсем забыли?»
«Нет, не забыли. Я не забывал. Я часто вспоминал его, и меня совесть мучила…»
«Мучила, верно. Но не очень. Правда, ты всякий раз, собираясь к матери, намечал посетить отцову могилу. Да не просто посетить, а обиходить ее, может быть, даже поставить на ней какой-то памятник…»
«Да, именно так! И сейчас эта мысль не оставляет меня: надо что-то сделать».
«Надо. Но ты ведь до сих пор так ничего и не сделал? В каждый приезд свой ты, сойдя с поезда, тут же забывал об отце: друзья детства, многочисленные родственники, хождение по гостям занимали все твое время. Ходил, демонстрировал перед земляками свой успех, свое благополучие…»
«Ничего я не демонстрировал! Просто я считал своим долгом навестить всех или принять у себя, иначе меня сочли бы за гордыню, зазнайку. А мне этого не хотелось».
«Для отца же так и не выбралось времени?»
«Не выбралось… Стыдно! И надо это дело исправлять, пока не поздно. Завтра же подам заявление, возьму свои фронтовые две недели и поеду. Поеду и все сделаю! Прости, отец…»
На другой день Гурин действительно подал заявление на отпуск, послал телеграмму брату, чтобы и тот к такому-то дню обязательно приехал к матери, стал собираться в дорогу.