Гурин невольно взглянул на Карпову хату, и жутью повеяло на него от нежилой пустоты этого дома: в радостный солнечный день видеть наглухо закрытые ворота, ставни на запорах и на всем появившиеся уже признаки запустения было неприятно. «Рядом и жить-то страшно…» — подумал Гурин.

Торопливо открыв дверцу, вышел из машины, обнял мать — седенькую, худенькую, с непокрытой головой, в длинном, обвисшем на усохшем теле платье, повел ее, обняв за плечи, во двор, дивясь про себя: «Как она постарела… И меньше стала…» Спросил:

— Что так исхудали? Харчей не хватает?

— Хватает!

— Болеете?

— Слава богу, нет. Просто, сынок, время пришло уже увядать мне…

— Ну-ну! Рано!

Неопределенного цвета, кудлатый, злобный и трусливый песик, не вылезая из конуры, неистово лаял на Гурина, пока мать не прикрикнула на него:

— Да цыц ты! Звягучий какой! — И к сыну: — Это Карпов, мне оставил.

— А как он сам там?

— Карпо? Ничего. Привозил его тут как-то Никита. Ничего, повеселел. Доволен невесткой.

Пес перестал лаять, однако глаза его по-прежнему были злы, и он сердито рычал, готовый в любой момент броситься на гостя. Гурин на всякий случай обошел конуру.

— Не бойся: он только шумливый, а некусачий, — сказала мать. В комнате спросила: — А ты што так неожиданно приехал? Да хотя ты всегда приезжал неожиданно…

— Соскучился.

— Да и пора: четвертый год ведь не был на родине.

— Неужели четвертый? Время-то как летит!

— Не ждет, — согласилась мать. — Раздевайся, теперь ты дома.

— Дома! — он раскинул руки, оглядывая комнату. — Дома!..

Вскоре пришла Татьяна, сестра Гурина, принесла тяжелую, набитую разной снедью сумку. Она с год как ушла на пенсию, но выглядела еще совсем молодо, бодро, голос веселый.

— А тебе пенсия, вижу, на пользу пошла! — сказал Гурин сестре, кивая на ее фигуру. — Гляди, как раздобрела!