— Хорошо, — согласился доктор. — Но не раньше, чем вы совершенно успокоитесь. Сядьте… Сейчас принесу халат, и вы войдете. Сядьте. И прошу вас, извините меня, старого дурака: это действительно не мое дело. Мое дело лечить больных людей. Извините. — Помолчал. — Прошу вас, Дмитрий Михайлович, пойдете к жене — не утомляйте и ничего не говорите такого, что могло бы ее как-то расстроить: состояние ее… тяжелое.

— Безнадежное?

— Тяжелое, — повторил доктор и позвал сестру: — Дайте товарищу халат и проводите в палату.

Ирина была предупреждена о приходе мужа и с нетерпением ждала его. Она взяла даже зеркальце у сестры, поправила волосы, попросила поднять повыше подушку, чтобы было удобнее смотреть на дверь и не пропустить ни одной минуты его посещения. И вот наконец дверь открылась, и вошел он — низкий, плотный, в белом халате похожий на северного медведя, своей неизменной раскачивающейся походкой он сразу направился к ней. Широко улыбаясь, он остановился возле койки, не зная, что делать и как вести себя дальше. Проговорил:

— Иришка, да ты совсем молодец парень! Ты хорошо выглядишь! А я тут немножко паниковал… Ну как ты сама-то, что чувствуешь?

— Хорошо, Митя… Лучше мне стало… Подойди же поближе, сядь.

Калугин смотрел на жену, было в ней что-то новое, не ее, а что именно — сразу не понять. Черные брови, казалось, стали тоньше и прямее. Тень под глазами, больничная бледность чуть впалых щек и необычный блеск глаз делали ее красивой.

«Что же это доктор набросился на меня, напугал?» — подумал Калугин, присаживаясь на белую табуретку.

— Дай мне твою руку, — попросила она и стала ощупывать его руки, словно была слепой. Потом потрогала щеку, подбородок. — Похудел, осунулся и небритый…

Калугин быстро провел тыльной стороной руки по лицу, стал оправдываться:

— Честное слово, утром брился. Растет без никаких удобрений.

Она не переставала улыбаться, смотрела на него.

— Как там дети — Таня, Юра? Рассказывай.

— Ничего, все в порядке. Письмо тебе написали, — он отвернул халат, достал листок измятой бумаги с разноцветными каракулями. — Это вот, — стал объяснять Калугин, — наша комната, чтобы ты не забывала. Юркина работа. А эта вот ломаная кривая — это не кардиограмма, это Танюшка написала письмо, и понимать его надо так: «Мама, поправляйся и приезжай домой скорее».

Ирина была счастлива, она взяла листок, долго рассматривала его, положила себе на грудь.

— С кем они остались?

— А ни с кем, одни.

— Как одни? — встревожилась мать.

— Да ты не беспокойся, все будет в порядке. Я их оставил на полу, пол застлал до последнего сантиметра.