Такое впечатление, что все эти слова ты слушаешь, будто они относятся не к тебе. Сколько я помню, ты всегда несерьезно относился к себе как к премьеру, звезде балета.

С. Ф. Как раз хотел сказать: это было так давно и кажется, что неправда. На самом деле наша работа и наша профессия настолько тяжела, что та школа, которую мы имели, – это была не только школа обучения хореографии, это была настоящая школа жизни. Планка у Большого тетра всегда была необычайно высока, ведь приходилось сравнивать себя с теми, кто танцевал здесь до нас, – с такими великими артистами, как Васильев, Лавровский, Лиепа и многими, многими другими. То есть мы понимали, что нас ждет и какую работу мы должны проделать, причем проделать ее серьезно и углубленно. Относиться к этому слишком легко и тем более юмористически было невозможно.

С. С. Ты станцевал множество спектаклей, и твои партии были абсолютно разные и по жанру, и по хореографии. В частности, ты много работал с современными хореографами. Что-то особенно запомнилось за те годы?

С. Ф. Самое яркое и самое интересное – это работа с Алексеем Ратманским. В 1997 году Нина Ананиашвили, Алексей Фадеечев, Татьяна Терехова и я пригласили Алексея, чтобы он поставил для нас оригинальный балет – “Прелести маньеризма” на музыку Франсуа Куперена. Мы были одними из первых, кто пробовал и искал новые формы, новый балетный язык и кто создавал работы с Алексеем. Было очень здорово: Ратманский подходил к работе с необычайной ответственностью и, хотя сильно переживал и нервничал, всегда смотрел вперед, всегда был готов к поиску.

С. С. Тебя послушать, так жизнь у вас в балете просто безоблачна. Однако всем известно, что среди танцовщиков существует большая конкуренция, ведь главная-то роль одна, а желающих исполнить ее достаточно много. Тебе приходилось сталкиваться с завистью по отношению к себе и если да, то как ты с этим справлялся?

С. Ф. В те годы у нас в театре были солисты – Андрей Уваров, Юрий Клевцов ну и Сергей Филин. В дальнейшем появился Николай Цискаридзе. Когда мы танцевали, мы точно занимали не чужое, а свое место, и решали это не мы, а руководители. Если Юрий Николаевич Григорович говорил, что премьеру – “Лебединое озеро” – будет танцевать Андрей Уваров, я не испытывал никакой зависти и никогда не подсыпал кому-то кнопки или булавки. Мне бы никогда и в голову не пришло подрезать резинки у чьих-то балетных туфель для того, чтобы на сцене произошло ЧП. Это исключено. Поверьте, в моей жизни ничего подобного не было.

Возможно, кто-то из артистов и испытывал зависть, но я никогда этого не чувствовал, никогда не слышал упреков в свой адрес, тем более в лицо. Никогда, как бы фантастически это ни звучало. Правда, когда я стал пробовать себя в роли художественного руководителя, вот тогда я не просто ощущал и, увы, продолжаю ощущать и чувствовать не то что зависть, но страшную неприязнь и негатив. А у нас было иначе. Помню, как мы ездили на ответственные гастроли в Лондон. Андрюша Уваров тогда впервые вышел на сцену Ковент-Гардена в партии Спартака и, станцевав этот спектакль, на следующее утро он… Прости меня, дорогой Андрей, если ты слышишь, что я сейчас говорю!.. Утром Андрей позвонил мне из своего номера и, буквально еле ворочая языком, говорит: “Сергей, я тебя очень прошу, пожалуйста, ты можешь станцевать за меня «Баядерку»?” Спрашиваю: “А что случилось?” А он: “Я не могу подняться с кровати. Просто не могу встать”. Я отвечаю: “Да, да, конечно, Андрей, не волнуйся, я все сделаю”. Вот у нас как было.