С. С. А если неправильно заниматься, можно ведь убить голос?

Д. Х. Можно очень сильно навредить. Не сорвать, но можно напеть разные проблемные узлы, отслойки на связках и прочее, не будем в это углубляться.

С. С. Да, лучше не надо. Я прочитала замечательную историю про постановку “Травиаты” в Неаполе. Все идеи и находки режиссера были тебе настолько чужды, что единственной мыслью было – уйти и не участвовать. И тогда ты набрал в рот воды и стал считать: раз, два, три. И ты рассказывал, что, пока считаешь, успокаиваешься, гнев уходит и находится разумный компромисс. Мне очень понравился такой способ. Ты продолжаешь им пользоваться?

Д. Х. Совсем недавно я, не набрав в рот воды, решил покинуть театр на второй репетиции той же самой, кстати, “Травиаты”, только в другом театре. С очень известным, большим режиссером. Уже пожилым человеком. Я не делал резких движений, но ушел, в общем, не тихо. Потом началось: звонки от директора театра, всеобщее недоумение и ужас, удивление Флоранс, моей жены, которая уже запланировала приезд с детьми, чтобы провести каникулы вместе с папой, а тут папа собирается бросать все и уходить, хлопать дверью… И я в конце концов нашел для себя компромисс. Я взглянул на режиссера совершенно другими глазами и проникся к нему сочувствием. Перестал критически оценивать его работу, вместо этого заставил себя режиссеру симпатизировать и начал изучать его со всех сторон. В результате я сделал своего Жермона точной копией этого режиссера. Мне кажется, получилось. Это было очень интересно. Но, знаешь, это, пожалуй, единственный случай такого начала отношений. Не могу сказать, что потом мы с этим режиссером друг в друге души не чаяли, но он меня очень любил. Ему нравилось то, что я делаю, он меня засыпал комплиментами. Впрочем, массу комплиментов я получил от него и в самый первый день. Когда людям есть что сказать друг другу, когда им интересно, они всегда находят общий язык. Всегда.

С. С. В твоей творческой жизни есть композитор, к которому ты относишься с особенным трепетом и чью музыку исполняешь так, будто служишь мессу. Это Георгий Свиридов.

Д. Х. Свиридов относился ко мне исключительно по-отечески. Я только позднее узнал, насколько строгим и суровым он мог быть в работе. Я ничего, кроме похвалы, отеческой, доброй, от Георгия Васильевича не слышал. Удивительно. Помню, как мы в 1996 году пригласили Свиридова в Лондон, на премьеру его вокальной поэмы для голоса и фортепиано “Петербург”. Это была первая и единственная премьера музыки Свиридова за рубежом. Георгий Васильевич написал для “Петербурга” девять песен на стихи Александра Блока. Мы с Михаилом Аркадьевым, исполнявшим партию фортепиано, выступали в Уигмор-Холле. Как-то раз в гостинице мы поставили Свиридову только что вышедшую пластинку с нашей записью его предыдущей вокальной поэмы “Отчалившая Русь”. Свиридов, опираясь на палочку, сел в кресло и с первыми звуками музыки откинулся на спинку и заснул. Причем так глубоко, сладко заснул, посапывая, похрапывая. Мы с Мишей слушали, не шевелились. Я думал: ну, старик устал. Но как только музыка замолкла, он открыл глаза и все по полочкам разобрал – от первого до последнего номера. Причем достаточно критически. Вот так вот.