Для себя я разрешил спор: да, написать можно обо всем, на что падет глаз, если глаз родит мысль, а мысль найдет слово. Это занятие от безделья привело в конце концов к тому, что я понял смысл созерцания: из неодушевленного я извлекаю чувство, как будто в сосне и камне, в воде и облаке, в цветке и колосе скрыто нечто родственное мне, надо только разглядеть и извлечь, и тогда оно обогатит меня, причем это «нечто» столь богато, что никогда не повторяется, всякий раз поворачивается ко мне иной стороной и рождает иное чувство. Я очеловечиваю неодушевленное, и оно становится источником моих чувств и мыслей. В этом и есть великая сила воздействия природы на человека.

Так появились «Раздумья», которые потом мои редакторы назовут «лирическими миниатюрами», хотя, по-правде сказать, не лирика в них, а мысль, окрашенная чувством. Но тут уж на вкус и цвет товарища нет, один пишет — другой читает, и они не всегда понимают друг друга.

В обиходе «созерцатель» — далеко не похвальная характеристика, а между тем умение созерцать — редкая способность, не каждого и научишь. Однажды в поселке Криничный, под Мозырем, мне показывали картинную галерею. Под нее заняли бывшее школьное здание — восемь небольших залов, — уютное, тихое, оно стояло посреди полей в молодом парке, насаженном когда-то школьниками. Живопись была представлена богато, и этому можно было дивиться, но более, чем живописи, дивился я словам секретаря горкома, сказавшего, что здесь, у галереи, они хотят создать сад камней. «Зачем?» — не удержался я от вопроса. Секретарь пожал плечами, словно его обидела моя непросвещенность, и как-то нехотя обронил: «Пусть созерцают…» А ведь зря он так-то, лучше бы горячился, доказывал, сколь необходимо сегодня человеку умение созерцать. Пусть будут камни, пусть будут цветы, струи воды, лишайники, коряги — во всем скрыта поэзия, все способно пробудить чувство и мысль, надо только пожелать. Но как настроить себя на желание?

В Усть-Дёрже я, пожалуй, впервые разглядел со всем вниманием иного современного горожанина, выехавшего «на природу», и поразился примитивности его желаний и бездумности поведения. Он ничегошеньки не воспринимает. Спросите его вечером, когда вернется домой, что он получил, — не скажет, если не считать избитых «Хорошо отдохнул» или «Ох и надышался кислородом». А я имею в виду «чистых любителей», не «добытчиков». Последние ясны как стеклышко, им не до созерцания, им — скорее набить рюкзак, ведро, корзину, а любитель все же для души ищет, и вот оказывается, что найти не умеет. Ему нужны крупные объекты — целые ландшафты, чтобы лес — так уж лес, река — так уж река, к мелочам он невосприимчив, деталей не замечает. Встречаясь с такими любителями, я заметил, что это качество, довольно уже стойкое, успел привить им туризм. Машинные скорости поглощения природы. Исключительно редко встречались среди них склонные к разглядыванию, я уж не говорю — к созерцанию. Однако ж вот что любопытно: понимание-то есть! Понимание чужого созерцания. Газета года три печатала мои «Раздумья», и я немало получил отзывов, свидетельствующих о созвучии наших чувств и мыслей. Выходит, другого понимаю, а сам не умею — вот загадка. Я долго ломал голову, пока не понял: все дело в состоянии. Стоило мне выйти из «усть-дёржинского состояния», нарушить ту самую слитность, и я утратил способность к разглядыванию, умение созерцать. И теперь вот, живя в лесу, у самого озера, так, что «природа» начинается у самого крыльца, я не могу, как ни силюсь, написать десятистрочной миниатюры. Такая же вода, такой же лес не рождают во мне таких чувств и таких мыслей, как прежде, они рождают иные, более утилитарные, рационально-хозяйские, потому что пребываю в другом состоянии — в состоянии озабоченности людскими делами.