Речь-то у нас не о развлечениях, которые в первую очередь выдвигаются, как только заговорим о свободном времени. Хотя и о них надо сказать, мало еще в деревне возможностей развлечься, и все же дело тут легче поправить, по крайней мере, внимание, как говорится, к проблеме приковано, и надеяться можно. Я веду речь о  з а н я т и и. О неслужебном полезном занятии. Ибо занятие есть забота. Она, и только она, способна возвышать человека, делать его жизнь наполненной, одухотворенной, праздность же — никогда. Праздность — это путь к духовному обнищанию.

Тут я снова вернусь в Усть-Дёржу, потому что мне не дает покоя… топор в руках усть-дёржинца. Почему, задаю я себе вопрос, раньше, когда деревня еще не обнаруживала признаков умирания, никто из жителей не трогал березников на траншеях, таким красивым кольцом окружавших деревню, а как только начали дворы пустеть, так и топор ринулся валить березы? Какой сдвиг, какой излом произошел в душах людей? Уходим — и красоту с собой уносим? Было бы при нас, а после нас хоть потоп? Ведь Усть-Дёржа не умерла, она перестала быть деревней, стала чем-то вроде дачного селения или садового кооператива, но люди-то в ней все равно живут, и избрали они это место именно за красоту, так за что же березы под топор? Ну ладно, допустим, усть-дёржинцев оправдывает старость: в лес уже не съездить, руби что ближе, а в других деревнях, где и здоровых мужиков хватает и времени у них достаточно, почему тут в полях и лесах, на лугах и водах черт ногу сломает — до того они не прибраны, захламлены, загажены? Вот занятие, вот забота — о сфере своего обитания! Кончил службу — займись полезным делом: зарыбляй озера, сооруди водоем, убери валежник, наделай кормушек зверью, ведь для себя же, для своего удовольствия и своей пользы. А разве привести свое село в культурный вид — не забота, ведь бурьяном заросли, стыдно смотреть. Так много дел на нашей земле, что и детям и внукам хватит, и как-то далее неудобно говорить о времени, которое не знаем, куда деть. Не знаем потому, что не задумывались. Мы так заняты ростом производительности труда, что забываем подумать, а что же произойдет, когда поднимем ее на небывалую высоту. Или считаем, что эта задача не очередная? Так сани-то готовят летом, а не тогда, когда снег выпал.

* * *

Узкая профессионализация упрощает земледельческий труд до службы, до исполнения операции или вида работ. Это — для индивидуума. Для коллектива же — наоборот, усложняет. И сложность тут более психологическая, нежели профессиональная. Возьмем, для примера, сенокос. Практикуют так: сеяные травы косят звеньями, естественные — индивидуально, то есть распределяют участки или дают задание в сухом сене по семьям или дворам. Эти два способа есть прошлое и настоящее сенокоса. Во втором случае хозяин двора косит, сушит, сгребает и стогует. Не обязательно вручную, если он тракторист и какие-то участки позволяют пустить косилку и грабли, обязательно этим воспользуется. Но суть все равно остается: рабочий от начала до конца выполняет все работы, сам все рассчитывая и на себя полагаясь. В том же случае, когда косят звеном, положение иное, каждый делает свое дело: один на косилке, другой на граблях, третий на волокуше или пресс-подборщике, четвертый на стогометателе… Взаимозависимость и взаимоответственность работников налицо. Впрочем, что тут долго объяснять, читателю, знакомому с заводским конвейером, все понятно: работа упростилась, психологическая нагрузка увеличилась. Не совсем понятно тут может быть только одно: сельскому работнику к такой нагрузке надо привыкать, пока не выработает в себе заводской психологии. А это — ломка. На моих глазах такую ломку пережили доярки. Были они в полном смысле животноводами-универсалами: доили, кормили, убирали, к быку водили, теленка принимали, выпаивали, и вдруг — оператор машинного доения, только доить, к тому же в одном из цехов: растела, раздоя, товарном… Корова, что называется, переходит из рук в руки, и сколь же надо быть каждой работнице добросовестной, чтобы вся ферма работала четко и продуктивно! Ох как трудно давалась животноводкам психологическая перестройка!