Так и родились очерки, которые составят потом книжку «Я люблю эту землю» и с которых началось мое освобождение от «внутреннего редактора», приобретенного за два десятилетия газетной работы. Началось… А длилось, увы, не один год.

Теперь меня спрашивают: как писатель ты начался там, в Усть-Дёрже? Я говорю: не знаю. Рассказываю о преодолении «внутреннего редактора». Мне говорят: это и есть переход в новое качество. Возможно, и так. Но думается мне, не совсем так. Освобождение от стереотипа есть следствие, потребность, вызванная какой-то причиной. Причиной была мысль. Размышления. Проба осмыслить виденное. А мысли рождала, мысли направляла идея. Если нет веры, то и отстаивать нечего, сколько ни размышляй — все будет шелуха. Писательство — это борьба за идею, как и журналистика, только оружием более сложным, обращенным не столько к разуму, сколько к чувству. В этом смысле, то есть в смене оружия, может быть, и так: как писатель начался я в Усть-Дёрже. А если в смысле веры — то задолго до того. Не очень вразумительно? Ну да, конечно, писательство — это словотворчество, идейным бойцом ты можешь быть на любом, как говорится, рабочем месте и тем не менее не стать писателем. Ну а безыдейное словотворчество — это писательство? Нет, я не могу согласиться, что писателем можно считать каждого, кто научился «литературному письму».

В первую очередь это относится к публицистике. Вот уж где немыслима нечеткость позиции, тут прямо объявляй, во что веруешь. Вторую половину семидесятых годов я считаю временем проблемной деревенской публицистики, и вызвала ее российская деревня: критическое положение, в котором она оказалась, и правительственные меры по его исправлению. Были громкие имена и до этого, было писано о целине и Кубани, Поволжье и Украине, Молдавии и Прибалтике, многие статьи и очерки справедливо отнесены к публицистическим образцам, и все-таки они не вызывали того всеобщего резонанса, какой возбудили в обществе очерки о российской деревне. Не стало равнодушных, «нечерноземщики» разбудили даже тех, кто далек был от деревенских проблем, ибо речь в глубинной своей сущности шла не о ведении сельского хозяйства, а о положении деревни. Темой публицистики становилась социальность. Выкристаллизовывалась она, конечно, не сразу, понадобилось какое-то время, чтобы за хозяйственными неурядицами разглядеть явления социального плана.

Спрос на «нечерноземную» тему в редакциях и издательствах резко подскочил, ни одно печатное издание не хотело остаться в стороне от главного фарватера. Владеющие пером оборотились лицом к российской деревне и тотчас увидели эти самые хозяйственные неурядицы. Их не надо было долго разглядывать, вникать в причины, искать ответы — все лежало на поверхности. И пошел поток «проблемных публикаций». Какой бы стороны деревенской жизни ни касались авторы, везде наталкивались на проблемы, о них, естественно, и писали. Это надо было, очень надо. И напрасно, по-моему, критики всполошились, забили тревогу, что за проблемой потерялся человек. Проблема готовила почву. Будила общественную совесть и формировала сознание, суть которого потом лаконично выразит газетная рубрика «Подъем Нечерноземья — всенародная забота». Критики могли бы заметить, как разветвлялась проблема, захватывая, поднимая все новые и новые пласты нашей действительности, на первый взгляд не имеющие касательства к деревне, но под исследовательским пером публицистов обнаруживающие все признаки первопричины. И вырисовывалась картина совсем не локального, не регионального характера, в главком своем образе — застое, инерции, благодушии — картина оказалась всеобщей. Мы это видим теперь, в середине восьмидесятых, когда партией и государством принимаются меры по самому широкому фронту проблем.